Мемориал

Однако сейчас он либо подутратил надежду найти таинственного доктора, либо его разбирало любопытство и он хотел узнать эту историю точнее, узнать, не может ли она послужить на пользу делу, которому он, Генрих Дистельмайер, один из руководителей рабочего кружка «Цветы для Штукенброка», теперь, лишившись церковной кафедры, посвятил всего себя.

— Интересно, — произносит пастор, внимательно глядя на меня, словно призывая к исповеди. — Интересно.

Что ж, я готов рассказать о докторе Рое, человеке, которого видел когда-то не больше часа, но запомнил на всю жизнь. И тем не менее колеблюсь. Мой рассказ занял бы изрядное время. Повествуя о моем спасителе, я не могу не рассказать и о других, тех, кто так или иначе был причастен к событиям. Выдержат ли мои слушатели эту далекую и грустную повесть? Я посмотрел на тяжело опершегося на костыль хозяина, на его жену Луизу, худенькую женщину с нервным лицом, на дремавшего в кресле после долгого пути Гельмута…

Шутливый, но требовательный хлопок заставил меня вздрогнуть.

— Публика в сборе, — сказал пастор. — Можно начинать.

…Наш день в «рабочей команде» складывался так: рано утром, едва забрезжит рассвет, в барак врывался обер-пост Виллимайер, тощий, вечно чем-то раздраженный блондин со скрюченной рукой в черной перчатке, и орал: «Ауфштеен! Вставайть! Живо!» Мы вскакивали как угорелые с чахлых матрацев, набитых какой-то травой, которую даже нельзя было подмешивать в табак — она пахла формалином. Замешкавшихся Виллимайер колол штыком в зад, делал, как мы говорили, отметку на память. У меня их имелось не меньше десятка — ко мне обер-пост был особенно неравнодушен…

После подъема — десять минут на баланду и перекур, и вот все мы, тридцать восемь невольников, бежим, гремя деревянными колодками, через двор к мерно гудящему машинами цеху. Там нас встречает местный, заводской, полицай, он же пожарник, Антон, необыкновенно широкий в плечах, почти квадратный, старик с выпученными глазами, черными нафабренными — торчком — усиками и красными не по возрасту, сластолюбивыми губами и, размахивая для острастки висящей у него на руке резиновой палкой, тоже орет: «К станкам! Работать!»

Мы разбегаемся по цеху, проталкиваясь между рядами тесно стоящих станков, к рабочим местам. Каждый из нас хорошо знает свои обязанности. Меня, например, как рослого, но не имеющего сноровки, мастер поставил на самую грубую операцию: откатывать по рольгангам поступающие со склада чугунные болванки для их последующей обработки на фрезерном станке. Короче говоря, я просто грузчик, грубая сила. Беру с вагонетки тяжелую, покрытую ржавой окалиной шестикилограммовую чушку, поднимаю ее на уровень груди, швыряю на рольганг, и чушка по инерции катится к стоящему поодаль фрезерному станку, за которым работает француз Марсель, маленький чернявый мужчина неопределенного возраста, в черном промасленном комбинезоне и таком же, но кокетливо сдвинутом на бок берете. Марсель для меня личность загадочная: на словах он ненавидит немцев, но работает старательно, не отходя от станка. Мы смеемся над ним, говорим в лицо: «У тебя, Марсель, есть мочевой пузырь?» Француз утвердительно качает головой и дает нам сигаретку — одну на всех. Он рассуждает так: если русский у тебя что-то спрашивает, то либо покушать, либо покурить. Французы в отличие от нас получают посылки Красного Креста, к тому же их кормят по более высокой «расовой норме», и Марсель и его земляки, зная о нашем бедственном положении, стараются по возможности нам помочь: дают иногда сигаретку или галету из посылок…

Все эти подачки, конечно, капля в море. Пробавляемся мы, как правило, иным. Одни, те, кто работает на заводском дворе, таскают упаковочные ящики и продают их, перебрасывая через забор, местным жителям — за хлеб, за табак. Те, кто транспортирует готовую продукцию на склад, обязательно останавливают вагонетку возле кухни, всего на несколько секунд, чтобы не увидел вездесущий Антон, однако и этих мгновений хватает, чтобы утащить с кухонного двора картофелину или свеклу, а если особенно повезет, то и кусочек мяса. На кухне работают подсобницами две девушки-украинки, сестры Мария и Роза, они тоже стараются помочь «своим», чем могут: бросят исподтишка кусок хлеба или плеснут на бегу в котелок половник какого-нибудь варева.

Таким, как я, кого обер-пост Антон числит в «подозрительных», выход из цеха запрещен. Нам приходится выискивать, что называется, внутренние резервы. Промысел этот опасный: если поймают на месте преступления, то могут убить тут же, без суда и следствия. Личная собственность для немецкого обывателя священна, пусть это ничтожная мелочь, какая-нибудь булавка от галстука. В другое время мы, наверно, восхищались бы подобными порядками, но сейчас нам хочется есть. И это ни с чем не сравнимо — муки голода. Терзаясь ими, понимаешь, что человек ради куска хлеба готов пойти на бунт, на казнь…