Мемориал

Надежда… С ней в обнимку мы ехали по дороге, обсаженной цветущими липами. Сквозь узкую прорезь в толстом брезенте кузова мы жадно ловили взглядом полоски пейзажа. Впервые мы видели природу Германии в ее разнообразии. Прежде, сквозь витки колючей проволоки, она представлялась мрачно-однообразной: рыжая трава на исполосованной могильными рвами кладбищенской поляне и за ней — темные, нахмуренные сосны.

Унылый, холодный край. «Откуда, — спрашивал я себя, — старые немецкие поэты, стихи которых нас заставляли зубрить в школе, черпали свои прекрасные и возвышенные образы?»

Wie herrlich leuchtet.
Mir die Natur!
Wie glänzt die Sonne!
Wie lacht die Flur![9]

«Что это — утопия или мираж?» — думал я.

И вдруг сегодня перед нами приоткрылся неведомый мир — светлый, красивый, согретый солнцем, умытый дождями… Глаз улавливал в этих пейзажах что-то родное. Вот вдалеке между двумя зелеными холмами в небе повисла высокая радуга. Пахнуло влажным ветерком. Жадно прильнув к щели, я увидел чистенькие деревенские домики, утонувшие в зарослях цветущего шиповника, — они словно купались в пахучей бело-розовой пене. И эта картина напомнила мне мое детство: такой же густой шиповник рос перед домом моих родственников в пензенском селе Чаадаевка, куда школьником я любил ездить из города на каникулы…

В сердце что-то дрогнуло. Мирные картины словно приблизили ко мне мою Родину. И у нас те же посевы, и так же зеленеет трава в поймах, пасутся стада. Почти все то же — деревья, поля, сверкнувшая вдали, точно лезвие, водная гладь.

Правда, глаз улавливал и различие. Почва, судя по отвалам, по цвету земли, была беднее нашей. Но села выглядели богаче. По холмам были рассыпаны добротные, сложенные из отборного кирпича крестьянские постройки под высокими черепичными крышами, по нешироким полоскам полей ползали, как жуки, маленькие трактора или машины с прицепами, обрабатывали поля…

И мысль невольно переходила на людей: «Ну что им не жилось, этим немцам? Зачем понадобилось нападать на другие страны — грабить, жечь, убивать?» Обычно, когда я думал об этом, в моей груди поднималось жгучее мстительное чувство. Хотелось, чтобы проклятая страна сгинула в преисподней, сгорела дотла. Меня не пугал даже гул воздушных армад, летевших бомбить немецкие города. Я готов был погибнуть от американской или английской бомбы, лишь бы погибла Германия…

Но сейчас, при виде этого мирного пейзажа, в душе отлегло. Думалось о доме, о родных и близких. Где они, что с ними? Снова в памяти встала мама, но не плачущая, не грустная, какой я видел ее в последний раз, когда она провожала меня на вокзале, а спокойная, улыбающаяся. И это тоже показалось мне хорошим признаком.

Надежда все больше и больше расправляла крылья. Я уже не думал о немцах, как о диких зверях, вырвавшихся из клетки. Нет, они такие же люди, так же, наверно, страдают от боли, от голода, так же умирают от ран. В душе мелькнула жалость, когда я посмотрел на сопровождавшего нас солдата. Он сидел поникший, опершись лбом о винтовку. Может быть, его одолевают те же мысли, что и меня? Его обветренное, скуластое лицо даже показалось мне похожим на наши лица. «Чем он виноват?» — спрашивал я себя. Мне уже хотелось, чтобы погибли только те, кто сделал нас всех — и немцев и русских — несчастными.

Мы ехали не больше часа. Машины свернули вправо, замелькали городские дома — тесно прижатые друг к другу, в пятнах маскировки, мелькнула площадь со следами бомбежки, потянулся длинный кирпичный забор или стена какого-то фабричного здания… Машина остановилась. «Лос! Лос!» — сразу как заведенный, вскочив, заорал солдат. Мы попрыгали на землю, привычно выстроились вдоль выложенной тесаным камнем дорожки. Какие-то люди в куртках, в комбинезонах, вышедшие из мастерской или цеха — сквозь распахнутые двери виднелись длинные ряды станков, — окружили нас, разглядывая, словно дикарей, привезенных с неведомых островов. «Лос! Лос!» — орал солдат, подгоняя отставших.

Надежда опустила крылышки. На что могут надеяться рабы? В лагере мы терпели от блоковых или полицаев, ну, иногда от солдат из комендатуры, когда они отваживались заходить к нам в бараки. А здесь придется терпеть от всех вместе — и от этого длиннолицего обер-ефрейтора со скрюченной рукой в черной перчатке, и от кривоногого, нагло улыбающегося пожарного в синей куртке с топориками в петлицах, и от других немцев — мастеров, техников, надзирателей, — всех, кто сейчас глазел на нас.