Мемориал

Я посмотрел на подписи. И вдруг опешил. Под напечатанным на старой, плохой, видимо, трофейной машинке текстом стояли подписи — самые натуральные, в этом я не мог ошибиться! — людей, чья порядочность была проверена, и не раз, перед лицом смерти. Дмитрий Стариков, Александр Нетудыхатка, мой друг Андрей Пищалов…

Вспомнив о том, что одних уже давно нет в живых, другие где-то затерялись, хотя, наверно, были достойны и славы и почестей, но не добивались их, я вспомнил и Паричку — немца-ефрейтора, человека небольшого росточка, со смуглым подвижным лицом, чем-то неуловимо схожим со своим племянником, который, конечно, тогда еще и не родился. Вспомнил и его друга, тоже санитара, — они почти всегда ходили вместе, два ефрейтора, громогласных, подвижных. Один из них, помоложе и пощуплее, был Роберт Паричка, другой — поплотнее и уже с сединой — Антон Ли́бель. Мои друзья, прежде всего Андрей, говорили о них как о «своих» немцах.

Теперь все мои чувства, как на позитиве, сразу окрасились другим цветом, и я проникся к кондитеру из Оснабрюка чуть ли не нежностью. Но часы — как они попали к его дяде? И почему тот ими так дорожил? Я невольно угадал, говоря о бывшем ефрейторе в прошедшем времени. Парень сказал, что дядя Роберт два года назад умер, пережив своего друга Антона Либеля всего на несколько месяцев. Оба до последнего дня выступали против войны и размещения ракет, участвовали в антифашистских манифестациях. Жили они не так уж близко друг от друга, но часто виделись, особенно в первые послевоенные годы, пока их не стали надолго разлучать старость и болезни.

«Теперь, наверно, уже никто не сможет подтвердить то, что я вам расскажу. — Лицо у симпатичного кондитера погрустнело. — Но многим русским он помогал хлебом и медикаментами, а нескольких даже спас от казни. Один из них, по имени Георгий, перед отъездом на родину, — это было уже в конце войны, — подарил ему на память эти часы. — Парень невесело усмехнулся. — Понимаю, что вы можете мне опять не поверить. Но у меня есть фотография, где этот пленный изображен вместе с дядей. Может быть, она вам что-нибудь скажет?»

Он вложил бумагу обратно в корочки, спрятал ее в карман и достал пачечку любительских фотографий, тоже в целлофане. «Вот она», — сказал он, протягивая бледный, потрескавшийся снимок. Я снова напряг зрение, но теперь уже ничего не увидел, кроме четырех или пяти фигур желтого цвета.

«Нет, не вижу!» — признался вслух и уже хотел вернуть фотографии, как вдруг на помощь пришел пастор. «Разрешите предложить! — Он услужливо протянул карманную лупу. — Десятикратный цейс!»

Миг, и будто произошло чудо: карлики превратились в гигантов, лица обрели выражение, даже обстановка — пары, стол, сплющенная снарядная гильза на окне — все стало знакомым почти до боли, до слез. Хваленый «цейс» разбудил мою память. В стоящей на переднем плане плотной, коренастой фигуре, облаченной в белый халат, я сразу узнал одного из моих спасителей, врача Николая Михайловича Гущина, ведавшего в ревире туберкулезным бараком, где я когда-то скрывался от моих палачей. Мы виделись с доктором и после освобождения, но потом он, как и его друг, Иван Гаврилович Алексеев, которому я тоже был обязан жизнью — да разве только я один! — вдруг исчез куда-то с горизонта, затерялся в русской глубинке. Скромнейший человек, он не захотел о себе напоминать лишний раз, не объявлял себя «героем» задним числом, как некоторые…

Веду лупой дальше. Рядом с Гущиным, чуть в стороне, какой-то немец в мундире с ефрейторской лычкой на рукаве. Вероятно, это и есть Роберт Паричка. «Он?» — спрашиваю я парня. Черноусый племянник кивает. Ефрейтор напустил на себя немного солидности: нужно же показать, что он здесь главный и при исполнении служебных обязанностей. «В жизни он выглядел по-другому: простым, веселым», — спешит заметить племянник. В какой жизни? Смотрю на молодое, без единой морщинки, пышущее здоровьем лицо парня и думаю: «Счастливец, прожил почти до тридцати лет и не слышал, как свистит пуля, рвется снаряд, как кричит обезумевшая мать при виде убитого ребенка…» В той жизни, какая была  т о г д а, при жутком, кровавом режиме, порядочному человеку продержаться можно было только в маске. Скорее всего эта поза дяди-ефрейтора, за которую теперь немного неловко его симпатичному племяннику, и есть та самая маска, такая же, как и его напускное громогласие, уверенные жесты представителя «высшей расы». К тому же эта фотография могла попасть в лапы гестапо или абвера.