Мемориал

Вот и все. Но меня удивило после моих слов недоумение на лицах собравшихся. Один из художников отвел меня в сторону. «Это же великая честь — такое признание! — сказал он. — Почему же мы не знали?»

Но и мы не знали, почему он молчал. Вероятно, по« тому, что истинная любовь скромна…

СВИТОК БОГИНИ КЛИО

Господин Вундерлих, плотный, но подвижный человек в темных роговых очках, которого мне представили как «аборигена» Билефельда, подводит меня к самому заурядному особнячку с вывеской конторы средней руки. Ничего примечательного: серые стены, покрытые гранитной крошкой, крыша из серого шифера, выложенные серой плиткой ведущие в сад дорожки…

— Вот и ваша бывшая резиденция, — говорит немец, с любопытством посматривая на меня.

Не знаю, виновата ли моя плохая зрительная память или что-то другое, но  э т о т  дом почему-то мне представлялся совсем другим. Может быть, его перестроили? Если что-то осталось от бывшего «Бристоля» — какие-то детали, — все равно сам дом узнать трудно.

В нем сейчас нет ничего романтического.

— Но ведь тогда вам было немногим больше двадцати, — говорит Вундерлих, — не правда ли? А у юности всегда на глазах розовые очки. — Он лукаво улыбается. — Имелись, наверно, и другие мотивы. Я тоже когда-то был молод и знаю…

Герр Вундерлих вызывает меня на откровенность. Но я отвечаю ему улыбкой. Мне почему-то всегда смешны попытки людей проникнуть в чужую душу, чтобы навести в ней порядок и все поставить на свои места.

«Другому как понять тебя?» Сейчас, оглядываясь назад, я вижу — это была, наверно, самая прекрасная пора в моей жизни, в жизни моих товарищей. Закончилась война, рухнул фашизм, пришла свобода. Нам предстояло возвращение на Родину. В ожидании заветного часа мы не сидели сложа руки, а работали, занимались любимым делом — выпускали газету, единственную в своем роде. Вот у меня в руках подшивка — я привез ее в дар будущему музею в Штукенброке. «Родина зовет» — она издавалась для советских граждан, освобожденных из фашистской неволи. Семнадцать номеров, последний вышел уже поздней осенью.

И я говорю, не столько вслух, сколько в душе: нет, это не просто газетные страницы. Это страницы Времени. Страницы Любви…

Вот одна из них, самая последняя.

С легким шумом открылась штора, в комнату хлынул свет.

Мы с Андрюшей вскакиваем как по команде и, сидя на широких бюргерских кроватях, поспешно протираем глаза. Перед нами стоит капитан Бадиков, наш редактор, подтянутый, немного торжественный, пахнущий одеколоном. Он в полной форме, с пистолетом и планшетной сумкой на боку.

Сейчас нам будет взбучка: вчера мы опять прогуляли.

Но редактор не замечает наших смущенных физиономий.

— Ребята, — говорит он, — я только что из миссии. Приказано готовить отчетный доклад, наметить план эвакуации.

Сон с нас как ветром сдуло. Еще бы! Этого часа мы ждали почти полгода, каждый день. И все же я спрашиваю:

— А как же с очередным номером газеты?

— Выпустим последний в основном за счет тассовских материалов. Передовую мне уже дали.

И тут же мы получаем задания. Я должен написать очерк — историю газеты — и заказать иллюстрированные альбомы. Их отправят в Москву, в Музей Революции, а мой друг Андрюша, помощник капитана по части материального обеспечения, займется подготовкой нашего автопарка. Домой мы поедем своим ходом, на редакционных машинах.

Мы быстро одеваемся и спускаемся вниз, в столовую. Повар дядя Кузьма (он еще ничего не знает) журит нас, как обычно, за поздний подъем и жалуется, что американцы, у которых мы получаем продукты, опять всучили ему свою тушенку вместо свежего мяса.

— Привыкли, что ли, там, у себя, жить на одних консервах, — ворчит он, — а это же не питание, тьфу! Сочности никакой, калориев тоже. И с чего они, черти, здоровые как бугаи? Али это одна видимость?..

Мы с Андрюшей не слушаем его, наспех проглатываем поджарку, залпом выпиваем по чашке кофе и расходимся каждый по своим делам.

Я выхожу на Детмольдерштрассе, прыгаю на ходу в трамвай и еду в центр, где находится типография, печатающая нашу газету.

В трамвае всего несколько пассажиров: старуха в плюшевой кофте с потертыми меховыми обшлагами, с большим узлом на коленях, однорукий небритый мужчина в зеленой военной форме с темным следом ефрейторской лычки на пустом рукаве, двое парней в плащах с поднятыми воротниками и без шапок, вероятно, ученики какого-нибудь частного колледжа (университет еще не работает), и девушка — миниатюрная, с миндалевидными темными глазами. Лица у всех сумрачные, усталые, какие-то безразличные, и я ловлю себя на мысли, что там, на моей Родине, совсем другие люди — разговорчивые, общительные даже в самом тяжелом горе. А сейчас, когда мы победили, у нас повсюду, наверное, не умолкают шутки, смех…

В груди у меня поет. Я уже представляю себя — веселого, в новенькой форме, в окружении родных и друзей, — идущим по главной улице моей родной Пензы, и снисходительно поглядываю на понурых немцев. Девушку мне почему-то немного жалко, может быть, потому, что она напоминает мне Гизелу…