Мемориал

Пытаюсь отогнать мрачные мысли: ведь все страшное уже позади. Мы свободны и поедем на Родину — это самое главное. Мы пережили голод, болезни, побои — до сих пор у меня по ночам ноет спина, по которой не раз прошлась фашистская палка. Но выстоял ли я достойно? Лихорадочно перебираю в памяти каждый свой поступок… Нет, совесть моя чиста. И все-таки я чего-то боюсь. И другие тоже. Мы все, даже самые безгрешные из нас, даже Бадиков, наверно, боимся того, что там, на Родине, могут нам не поверить, что нас не поймут, усомнятся, что мы, пережив плен, остались такими же советскими людьми.

Вспоминаю слезы Маши Семенюк. Да, ей тяжело, тяжелее, чем нам, — у нее на душе пятно. Девчонка, дура, — поверила когда-то немецким вербовщикам, сулившим ей здесь, в Германии, земной рай. А потом расплатилась с лихвой. Здесь с этими девчатами обращались хуже, чем со скотиной, мучили непосильным трудом, издевались. Я верю, что после всего, что было, Родина стала им дороже во сто крат. Но это тоже надо понять…

Начинает темнеть. Шофер включает фары, толкает меня в плечо, прикуривает от моей папироски.

Город давно остался позади. С полчаса мы петляем по узким асфальтовым дорогам, минуя крошечные фабрики, рабочие поселки, помещичьи угодья и наконец выбираемся на автостраду. В открытое окно тянет сыростью и прохладой. По бокам дороги мелькают темные стволы деревьев, за ними в мглистом тумане плывет долина.

Нас то и дело ослепляет резкий свет, и мимо, почти впритирку к нашей машине, проносится какой-нибудь «джип» или «студебеккер». Американцы даже ночью мчатся на предельной скорости. Хотя война давно кончилась, но с каждым днем их становится здесь все больше и больше.

В полночь приезжаем в Гютерсло, маленький городок, откуда рукой подать до лагеря, в котором нас освободили союзники и где родилась наша газета. Утром мы поедем туда, а пока решаем переночевать на станции у начальника транзитного пункта.

Начальник, старший лейтенант Сидоров, тоже из военнопленных, еще не спит. Он сидит в своей каморке за столом и беседует с каким-то пареньком, одетым в поношенный гражданский костюм, явно с чужого плеча.

Мы подсаживаемся к ним и вносим свой пай — кусок окорока. Хозяин ставит сковородку с яичницей.

— Как, начальник, — спрашиваю я, — всех наших домой отправили?

— Кто хотел — всех. Остались те, кто к немкам в приймаки записался, ну да мы их собираем понемногу. Правда, Ромашка?

Фамилия паренька Ромашук, но начальник, краснолицый детина под потолок ростом, зовет его ласково, как девушку, Ромашка.

Ромашук согласно кивает курчавой головой:

— Цих дурней мы запросто, агитацией берем. Есть другие, шакалы, тех клещами не выдерешь…

Он раздирает крепкими белыми зубами хрустящее сало.

Сидоров доверительно склоняется ко мне, говорит, понизив голос:

— Мы с ним здесь, в городе, такое нащупали, что вот уже два дня мозги ломаем, как с этим делом справиться. То ли бомбу бросить, то ли ноту написать.

И он рассказывает, что обнаружил пристанище бывших полицаев и власовцев, которые скрываются в одной из казарм под видом учеников автошколы. Но проникнуть туда нельзя: казарма огорожена проволокой и охраняется союзниками.

Я предлагаю сообщить об этом в штаб группы, но Сидоров колеблется:

— Боюсь, осечка может выйти. Пока дипломаты будут разговоры вести, союзники самых главных волков в другое место запрячут. Тут надо все доподлинно узнать, кто там есть, чем занимаются. А уж тогда, с поименным списком, накрыть это логово. — Он подмигивает Ромашуку. — Есть у нас один план. Ромашка хочет пойти туда под видом власовца. Видишь, уже костюм себе раздобыл.

Ромашук, весело улыбнувшись, сбрасывает с себя пиджак — под ним зеленый френч с власовским шевроном «РОА» и медной бляхой «За участие в борьбе с партизанами». Достает из кармана фальшивые документы на имя Романенко.

— Чистая работа! — смеется он, тряхнув кудрями. — Поверят — всю стаю зараз стреножим.

— А не поверят? — хмурится Сидоров. — Это ведь тебе не к теще на галушки. У зверей нюх знаешь какой?

— Знаю, с детства на охоту ходил!

Я с невольным восхищением смотрю на этого паренька с шапкой золотистых волос и ясными голубыми глазами и прошу, когда он вернется из логова, разыскать меня, здесь или на Родине, где угодно. Я напишу о его подвиге.

Паренек отмахивается: стоит ли. Но я вижу, ему приятно, он несколько раз повторяет вслух мои адреса и обещает встретиться.

После короткого сна — снова в путь. Утро на редкость солнечное, тихое, в придорожном кустарнике верещат синицы. Удивительно, как долго в этом году длится «бабье лето» — раньше, в плену, мы не замечали его. Только теперь я начинаю понимать, почему Вестфалию воспевали поэты, сравнивая ее голубое небо с глазами своих возлюбленных. И все равно красота эта какая-то чужая, холодноватая. Там, у нас, все лучше.