Мемориал

Едем мы по проселочной дороге, среди зарослей дрока и акации. Здесь нам не надо смотреть на придорожные знаки — мы угадываем каждый дом, каждый камень. Вот узкоколейка сахарного завода — она построена нашими руками. Вспоминаю управляющего Форстена, толстяка с багровым прыщавым лицом, его тяжелый, как гиря, кулак и грозный крик: «Бистро, работай!» Других слов мы от него не слыхали. Неплохо бы найти его и рассчитаться. Но где он сейчас? Окна его дома закрыты ставнями, на двери висит большой ржавый замок.

А вот по соседству с заправочной колонкой пивнушка «Фридрих Великий». Как часто, в дождь и слякоть, возвращаясь с работы в лагерь, усталые и продрогшие, с гудящими одеревеневшими спинами мы смотрели на эти окна, за которыми угадывались тепло, покой, сытость. И мечтали: забраться бы сюда, повалиться у печки и заснуть, пусть навсегда…

Машина сворачивает вправо, съезжает с холма и останавливается. Вот и наш бывший лагерь… Мы с Сашкой выходим и некоторое время стоим молча. У Сашки глаза прищурены, на широких скулах медленно ходят желваки. Он мнет в руках папироску, просыпая табак на штаны.

Ворота, оплетенные колючей проволокой, широко распахнуты. На вышках никого нет. Лагерь пуст.

Бараки, бараки, бараки… Иду сквозь их молчаливый строй, дохожу до бывшего ревира и вспоминаю, как впервые попал сюда, как меня привезли из рабочей команды с переломанными пальцами… Конечно, по лагерным понятиям, это была пустячная травма, и я прокантовался бы в ревире не больше двух недель, если бы не товарищи и друзья, и первый из них доктор Иван Гаврилович Алексеев, — спасли меня тогда от штрафного блока, иначе от верной смерти.

Но где все они сейчас?

На стене крайнего барака сохранилась полинявшая от солнца и дождей надпись: «Штаб». Захожу, оглядываю стены, стол, сбитый из неструганых досок, беру в руки чернильницу — из нее выползает таракан и быстро семенит по столу.

На этом столе родилась наша газета. Как жаль, что не сохранился наш первенец! Но разве мы думали тогда о подшивке, о каких-то архивах, о документах, которые надо будет сдавать в музей…

Я сажусь на подоконник, закрываю глаза. Тихо. На крыше шелестит оторванный кусок толя. Где-то далеко, за лесом, на хуторе перекликаются петухи.

И вдруг мне начинает казаться, что я слышу тяжелое уханье взрывов, звон оружия, взволнованные голоса… Кто-то произносит речь, кто-то кричит: «Первый батальон — стройся!» Вот я бегу, громыхая колодками и цепляясь в ночной темноте за проволоку… Стою на крыльце среди таких же грязных, голодных, оборванных, как и я, и плачу от счастья… Лицо озаряет огонь костра, я слышу, как читают мои стихи — первые стихи, какие я написал после плена.

…Несколько часов назад, после того, как к нам пришло освобождение, я вернулся из туберкулезного филиала в основной лагерь и отыскал старых друзей. Они рассказали, как немцы капитулировали и власть перешла к штабу Сопротивления.

…Все, кто мог ходить, сгрудились на плаце и растерянно озирались. Но вот кто-то крикнул: «Бей гадов!» — и толпа метнулась к бараку, где жили полицаи. Первыми ворвались туда «штрафники», в комнатах началась свалка. Из распахнувшегося окна на головы людям выскочил Фиделька, любимец шефа полиции, грозного Барбароссы.

— Пощадите, братцы! — завопил он.

Его подбросили на руках, опустили в толпу и снова выбросили — уже мертвого. Из барака выволокли несколько окровавленных, изувеченных тел и сложили в ряд. Все с отвращением и ненавистью вглядывались в лица, узнавали наших недавних палачей.

— А где сам Рыжий, где Цыганок? — взволнованно шумела толпа. Но главных извергов не было — они исчезли…

Но вот в толпе пронесся слух: «Кухню грабят!» Мы двинулись туда. Вдруг раздался выстрел. Все остановились. На плаце стоял высокий пожилой человек в дырявом ватнике и в фуражке с самодельной красной звездой. У него было бледное, строгое лицо, глаза возбужденно горели. Он держал в руке пистолет.

— Товарищи! — крикнул он в наступившей тишине. — Вы уже не пленные. Но и не орда — вы советские воины. Разве вы не знаете, что среди нас есть много раненых и больных? О них мы должны подумать! Война еще не кончена, она идет!

— А ты кто такой? — послышался чей-то сиплый, простуженный бас.

— Я полковник Советской Армии, командир дивизии, участник трех войн.

Он распахнул ватник и показал медаль «XX лет РККА».

— А кто ты?

Ему не ответили.

— Товарищи! — полковник повысил голос. — Доверяете ли вы мне?

— Доверяем! — раздалось в ответ.

— Тогда слушай мою команду. Офицеры — вперед!

Из толпы начали выходить. Вышли и мы — я и мой друг Андрюша, летчик и певец, с лицом, изборожденным шрамами. Я вместе с ним спал на нарах и ел из одного котелка.

— Всем остальным разойтись по баракам и ждать моих распоряжений! — скомандовал полковник.

Люди потоптались на месте и стали расходиться.