Мемориал

«Ну и черт с ней», — решаю я и долго, ломая спички, закуриваю. Иду обратно, не разбирая тропинки, натыкаясь на проволоку.

У церкви меня кто-то догоняет:

— Алекс!

Резко оборачиваюсь:

— Ты!

Девушка бросается мне на грудь, прижимается и молчит. Я чувствую, как моя рубашка становится теплой и влажной:

— Почему ты плачешь?

— Мама выгнала меня из дому, — тихо, не поднимая головы, говорит Гизела. — Кто-то ей прислал письмо, что я плохо веду себя и меня скоро уволят из больницы. Мама мне запретила встречаться с тобой, я не послушалась… Тогда она выбросила мои вещи на улицу…

Только теперь я замечаю, что в руке у нее узелок.

— Не надо, Гиз, успокойся, — ободряю я. У меня почему-то сразу отлегло от сердца. — Мы что-нибудь придумаем.

Девушка, подняв голову, с надеждой смотрит на меня своими милыми, заплаканными глазами. Они синие, но сейчас, в темноте, кажутся черными. Я вынимаю платок, вытираю слезы, поправляю растрепавшиеся волосы.

— Кто это мог написать?

— Не знаю, письмо было без подписи. Мне кажется, это старшая сестра из нашего отделения, монашка, ты ее знаешь. Она все время ко мне придирается.

— Поедем, я поговорю с ней!

Я беру девушку за руку, и мы быстро идем, почти бежим к шоссе.

Одна из машин, которой я преградил путь, останавливается. Это американский военный грузовик. Из кабины выглядывает черная блестящая голова негра.

Объясняю ему на пальцах мою просьбу. Негр трясет головой, разводит руками, показывает путевку: у него совершенно другой маршрут.

Он принимает меня за немца. Я достаю из кармана удостоверение и тычу пальцем в красную звездочку:

— Я рашен, русский!

— Рашен?

Негр, обрадованно гикнув, машет рукой:

— Сидаун!

Мы садимся рядом с ним в кабину. Машина со страшной скоростью несется по улицам, грохоча, вихляя кузовом из стороны в сторону, и, взвизгнув тормозами, останавливается у больничных ворот.

— Плиз!

…Швейцар в поношенной ливрее, с бакенбардами, как у Бисмарка, долго мнется, но, получив от меня сигаретку, отправляется на поиски старшей сестры.

Гизела забивается в темный угол, а я прохаживаюсь по вестибюлю, рассматривая аляповатые, потрескавшиеся от времени натюрморты: груды рябчиков, ананасы, вино в хрустальных бокалах. Словно в насмешку над этой роскошью, из кухни доносится пресный запах брюквенного супа и морковных котлет. Бедные больные, при виде таких картин у них, наверное, слюнки текут.

По лестнице мне навстречу спускается старшая сестра — долговязая, костлявая, в темном монашеском одеянии, с огромной, как зонт, белой наколкой на маленькой голове.

Любезно раскланиваюсь с ней и даю понять, что разговор будет конфиденциальным. Монашка открывает дверь, проводит меня в процедурную.

— Сестра Фогельринг, скажите, ваш сан обязывает вас делать людям только добро, не правда ли?

Монашка недоумевающе смотрит на меня, моргая белесыми ресницами:

— Разумеется, господин офицер…

— В том числе вашим подчиненным?

— Конечно. Это мой долг.

— Почему же вы тогда забываете о нем?

— Я вас не понимаю… — бормочет она. — Бог свидетель…

— У меня есть свидетели поближе.

Я открываю дверь и зову Гизелу.

Учтивая, как бы приклеенная, улыбка сползает с бледного лица Фогельринг. В бесцветных глазах вспыхивает ненависть.

— Вы писали ее матери?

— У вас есть вещественные доказательства?

Я делаю вид, что роюсь в карманах. Сестра Фогельринг не выдерживает.

— Да, я писала! — восклицает она и, тряхнув своим зонтом, пускается в атаку. — Я должна была предупредить о поведении фройлейн Борн. Она красит губы, ходит без чулок, это вредно действует на больных. Посмотрите на ее декольте! Я бы, как честная девушка, постыдилась…

— Послушайте вы, христова невеста, — перебиваю я, подходя к монашке вплотную. — Вам известно, что сказано в библии: не осуждай ближнего и не твори зла! — Я изображаю на своем лице страшную гримасу. — А знаете ли вы, что там, — я показываю наверх, — ждет кляузников? Черти отрежут вам язык, вас будут жарить на сковородке, варить в кипящей смоле…

Монашка пятится от меня и задевает плечом висящую на стене сифонную кружку. Кружка падает и разбивается вдребезги.

— Поклянитесь мне, — требую я, показывая на Гизелу, — что вы оставите ее в покое!

— Хорошо, господин офицер, — испуганно лепечет сестра, перебирая четки. — Я только заботилась о ее нравственности…

Я кладу на стол десять марок — стоимость разбитой кружки, и мы выходим. На улице мы долго хохочем. Теперь Гизела чуть не плачет от смеха.

— Я не знала, Алекс, что ты такой артист. Но ты думаешь, эта селедка оставит меня в покое?

— Она же поклялась.

Гизела целует меня в нос:

— Ты смешной. Куда мы пойдем?

Я смотрю на часы:

— Пойдем в кино. Мы еще успеем на последний сеанс.

В полупустом кинотеатре гонят какой-то голливудский «боевик» с затрепанным любовным сюжетом. Добрая половина зрителей — военные. Американцы сидят, обнявшись с девушками, и громко выкрикивают реплики. Гизела морщится, затыкает уши. Я стараюсь смотреть на экран и думаю, где бы нам провести ночь.

— Знаешь, у меня есть неплохая идея, — говорю я, выходя из кино. — Ты когда-нибудь ночевала на сеновале?

— Где?