Мемориал

С месяц назад мне удалось послать домой письмо — первое письмо за четыре года. Правда, ответа еще нет, но я знаю, дома меня уже ждут — худым, истощенным, может быть, больным. Но я давно поправился и приеду молодым, здоровым, в новенькой форме, да еще привезу с собой газету. Вот будет радости! Мы снова, все вместе, соберемся в нашем старом покосившемся домике, за столом на толстых ножках, которые я исцарапал, когда был ребенком. Все будут ласкать меня взглядом, ахать и охать, смеяться и плакать — мать, отец, сестра, бабушка, дядя — старый холостяк. Как я люблю их всех! И так же, как в детстве, мне будут подкладывать на тарелку самые вкусные куски. И я снова буду пить чай с душистым вареньем — такое варенье может варить только мама, и снова будет светиться лампа под желтым, в цветочках, абажуром…

Я размечтался в тишине. Но вот распахивается дверь, и в комнату влетает запыленный и запыхавшийся Леня Волошенков:

— Привет! Ты где пропадал, я тебя ночью искал?

— Что случилось?

— Я написал стихи. Хочу тебе прочитать.

Леня лезет в карман, достает помятую тетрадку, становится в позу и начинает:

Сто тысяч бурь летит над головой!
Проклятая Германия, прощай!
Я расстаюсь без сожаления с тобой!
Даю тебе последний бой!
Я тот, который, так и знай…

Леня, махнув кулаком, морщит лоб и вздыхает:

— Вот последняя строчка немного не того… А вообще как — здорово!

Я без воодушевления хвалю, но замечаю, что, по-моему, не выдержан размер.

— Что — размер! — горячится Леня. — Привыкли вы, теоретики, все по полочкам раскладывать. А я пишу от души! Начало какое: «Сто тысяч бурь…» Сто тысяч, понял!

И Леня снова читает стихи, волнуясь и крича.

— Послушай, Леня, — говорю я. — А что, если бы я женился на немке?

Леня останавливается, смотрит недоумевая:

— Ты что, спятил? Я с тобой серьезно…

— Я тоже серьезно. Она очень хорошая девушка.

— Но это же немка, фашистка!

— Фашисты убили ее отца, замучили в гестапо. И разве можно всех мерить на один аршин? Ты же неглупый человек, а рассуждаешь, как попка…

Я тоже начинаю горячиться.

Входит Андрюша, вытирает паклей замасленные руки. Видно, что он возился в машине.

— Здорово, друзья-патронники! — приветствует он. — Что за шум?

Леня бросается к нему:

— Мы его за друга считали, а он нас на бабу променял! Юбочник несчастный!

— А ты — балаболка! — вскакиваю я.

— А ты…

Леня выбегает, громко хлопает дверью. Андрюша смеется, качает головой:

— Нашел с кем на лирические темы изъясняться.

Мой друг, оказывается, все слышал.

— Не журись, мой бедный Ромео, — он обнимает меня за плечо, ласково глядит своими голубыми глазами. — Придется тебе расстаться со своей возлюбленной. Закон, брат, есть закон.

— Какой закон?

Андрюша вздыхает:

— Большой, его не перепрыгнешь. Мы же еще в состоянии войны с Германией, хотя и пушки не гремят. Но пока ничего не утряслось, мирный договор не подписан. А союзнички будут тянуть с этим делом, это как пить дать. Да и вообще время неподходящее.

Андрюша объясняет мне терпеливо, как маленькому. Но ведь я и сам все знаю. Конечно, Гизела не сможет поехать со мной. Но как же я оставлю ее здесь совсем одну, без крова над головой?

— Надо ей помочь, — серьезно говорит Андрюша. — Я сейчас поеду в магистрат за лицензией на бензин, попробую там пошуровать насчет какой-нибудь комнатки. Вдруг клюнет…

Андрюша выходит. А я еще долго сижу, размышляя над жестокой превратностью судьбы. Мир еще плохо устроен… Мне на память приходят горькие строки Гейне: «Все, что хорошо и красиво на этом свете, все это скоро кончается». Но я думаю не о себе, а о девушке. Как дальше сложится ее судьба, что ее ожидает? Будет тянуть свою лямку, жить на гроши. В лучшем случае выйдет замуж за какого-нибудь бюргера… Нет, лучше не думать об этом!

Я снова берусь за очерк. Но теперь мое перо словно подменили — оно не бежит, а ползет, тяжело, нехотя, оставляя на бумаге какие-то вялые, неживые слова…

Дописав очерк до половины, иду к Бадикову.

Капитан понимает меня с полуслова:

— Муть, говоришь? Что ж, самокритика вещь полезная! — Он откладывает в сторону свой отчетный доклад, вырывает из настольного блокнота чистую страничку. — Читай!

Я начинаю читать вслух и украдкой поглядываю на Бадикова. Редактор слушает внимательно, подперев щеку рукой, вопросительно подняв бровь. Длинное лицо его невозмутимо, но в хитрых белесых глазах пробегают искорки. Это значит, что ему нравится.