Мемориал

Согнувшись, чтобы не удариться головой о край ниши, входим. В воздухе, пропитанном запахом табака, нафталина и пыли, желтым пятном светится одинокая лампочка.

— Минутку, господа! — суетится старик. — Ради таких гостей я устрою иллюминацию.

Комната на мгновение погружается в темноту, и вдруг под потолком загорается люстра. Старик сбрасывает с себя плед и лезет в шкаф, облачается в потертый черный пиджак.

— Теперь проходите и садитесь! Сюда, к столу.

Мы с трудом протискиваемся в проход между стеной и кроватью и усаживаемся за ветхий столик из красного дерева.

— У нас к вам дело, господин Николаев, — начинает Андрюша, но старик машет рукой. «Потом, после», — говорит он, все же выслушивая. — Мне очень приятно, что вы пришли ко мне, господа. Да что я говорю «господа»! Товарищи — так принято обращаться в вашей стране, и разрешите мне называть вас так… по-свойски, — бледные бескровные губы старика вздрагивают, веки краснеют. Глядя на нас виновато-восторженно, он тянется к нашим погонам, ощупывает их дрожащими пальцами, на которых синеют следы чернил.

— Такие же, такие же, как и раньше… — бормочет он. — Я тоже носил погоны. Штабс-капитан Николаев… Помните, у Куприна в «Поединке»? Я был его двойником — красивый, самоуверенный, косая сажень в плечах… Да, да, женщины заглядывались на меня… А теперь — этот пансион мерзкой фрау Крошке. Мы отдаем ей продуктовые карточки, а она кормит нас хуже, чем свою собачонку… Я не могу даже крикнуть на нее. Кто я — ничтожный писарь, приживалка в чужой стране. Я все потерял здесь — доброе имя, семью… О, зачем, зачем я тогда убежал вместе с Керенским, этим фразером, вороной в павлиньих перьях! Зачем!

Старик подбегает к комоду. Там, среди тряпья, каких-то поломанных вееров и детских игрушек, спрятан альбом с фотографиями. Хозяин с гордостью извлекает его. На одной из фотографий, пожелтевшей, потрескавшейся, изображена группа молодых офицеров, стоящих возле разбитого самолета.

— Смотрите, это мы, в шестнадцатом году. Мы только что сбили немецкий «фарман». Вот я! — Старик показывает на бравую фигуру с белым пятном вместо головы. — Лицо я потом, при Гитлере, стер, чтобы меня не узнали… А вот это — мой однокашник по школе прапорщиков, вы его знаете! — Хозяин называет фамилию известного советского генерала. — Он был умнее меня, он принес свое оружие на службу революции. А я бежал, позорно и глупо бежал!

Мутная капля падает на фотографию. Нам становится жаль старика.

— Так обратитесь в нашу миссию. Может быть, вам разрешат вернуться.

— О, нет! — восклицает старик. — Я мог бы искупить мою вину только кровью! А сейчас, когда ее уже почти нет в этих жилах, — он протягивает к нам руку с бледными, высохшими венами, — я гожусь только для музея. Экспонат, которым будут пугать детей… Нет, нет, таких Родине не нужно!

Он снимает с гвоздя гитару с голубым бантом на грифе:

— Спойте мне что-нибудь наше…

Андрюша берет гитару и начинает петь:

Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза…

Его звонкий тенорок дребезжит:

И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза…

Сколько раз — в плену и после — я слышал эту песню. Андрюша любит ее, она напоминает ему о жене и маленькой дочке, которых он скоро увидит. У меня к горлу тоже подкатывает комок. Какие мы все-таки счастливые люди!

Старик отворачивается, его худые плечи под лоснящимся пиджаком часто вздрагивают.

— Еще, — тихо просит он. — Еще…

…Хозяин, провожая нас, громко выкрикивает:

— Я русский, русский… Я горжусь своей Родиной, и пусть все это знают!

Одна из дверей приоткрывается. Толстая дама в папильотках и ночном капоте что-то недовольно бурчит по-немецки.

— Цыц, обезьяна! — кричит старик.

Испуганная немка быстро исчезает.

У порога хозяин вручает Андрюше подарок — деревянную матрешку.

— Передайте там, на родине, вашей дочке. А внутри кое-что для вашей супруги.

Андрюша пробует протестовать, но старик отстраняет его руку.

— У меня никого нет, я скоро умру. Не оставлять же мне этой… фрау Крошке.

Он хлопает меня по плечу.

— А ваше дело я постараюсь уладить. Мы поможем вашей девушке… я помогу. Я — бывший штабс-капитан Николаев, ныне писарь. Да-с!

Мы садимся в машину. Андрюша включает мотор. Отъехав немного, он открывает матрешку и вынимает оттуда потускневшую ниточку жемчуга.

— Настоящий! — удивленно восклицаю я. — Ему же цены нет!

Андрюша хочет повернуть обратно.

— Он не возьмет. Ты обидишь его.

— Это верно, — подумав, соглашается Андрюша. — Он не возьмет.

Бадиков задержался в миссии: вот уже двое суток как его нет. Приезжал от него шофер Сашка, привез завизированный номер газеты и снова уехал. По-видимому, там решаются какие-то важные дела.

Я второй вечер сижу дома. С Гизелой вижусь урывками, днем: теперь она каждую ночь дежурит в больнице.