Мемориал

Я уже изучил его. Редактор любит меня, именно — не уважает, а любит. Он часто журит меня за несобранность, за колебания в настроении, за «гнилой либерализм» и панибратство с подчиненными. Но я моложе его на добрый десяток лет, и капитан надеется, что со временем я дозрею. В редакции я на особом положении: мне разрешается вставать не по подъему, по вечерам отлучаться в город. Зато когда нужно написать что-нибудь срочное и значительное, капитан, как правило, поручает мне. Вот и сейчас он поручил мне этот очерк и, кажется, не раскаивается. По крайней мере на листке, который лежит перед ним, он еще не сделал ни одной пометки.

Мой голос крепнет, набирает силу. Я читаю главу об освобождении, которую обдумал тогда в лагере. Она в самом деле получилась неплохо.

Читаю дальше — уже уверенно, без запинки. Чего я сомневался, все идет гладко, материал насыщен фактами, образными сравнениями… И сам удивляюсь. Как же так? Большую вещь пишешь обычно по частям, в разном душевном состоянии. А когда читаешь все подряд, то вроде писал на одном дыхании. Отчего получается такое единство?

Теперь я не смотрю на Бадикова. Я слушаю только себя, свой голос.

— Так… — неопределенно тянет редактор, когда я закрываю последнюю страницу. — Так…

Он встает, прохаживается по комнате, раскуривает свою трубочку.

— Здорово ты меня описал. Значит, в драгунских штанах, с глазами политработника? Хорошенькое сочетание!

— Ну а как вообще? — с нетерпением спрашиваю я, забыв, что повторяю слова Лени Волошенкова.

— Вообще — рвано, — говорит капитан уже без улыбки. — Начало ничего, а дальше действительно муть. Придется переписать.

Вот тебе и на! А я-то думал…

— Да, да, дорогой, работать надо не отвлекаясь. И держать в голове и здесь, — Бадиков показывает на сердце, — только то, о чем пишешь. Понял?

Я невольно удивляюсь его проницательности. Он словно угадал мои мысли.

— А время есть? — с тайной надеждой спрашиваю я. — Ведь мы же скоро уедем?

— Пока не думай об этом, — уклончиво отвечает капитан. — Пиши.

Он пристально смотрит на меня и повторяет:

— Пиши и… не отвлекайся.

Я возвращаюсь к себе в комнату и запираюсь на ключ. Меня разбирает зло — не на редактора, на себя! Неужели я не могу написать как следует? Могу! И напишу!

Теперь я забываю обо всем: об усталости, о своих планах на вечер, даже о еде. Из всего написанного я оставляю только первую главу, остальное комкаю и бросаю в корзину. Достаю из чемодана чернильницу, ту самую, из нашего бывшего штаба, наливаю туда чернел. Кладу стопку чистой бумаги. Сажусь и начинаю…

В комнату ко мне стучат, я не отвечаю. Через некоторое время стучат снова, уже настойчивее. Это Андрюша. Он вернулся из магистрата и хочет мне что-то сказать.

— Уходи, старик, мне некогда. Переночуй где-нибудь в другой комнате.

Андрюша уходит, а я продолжаю писать.

Кончаю только на рассвете. Очерк написан — весь, до последней строчки. Плохо ли, хорошо ли — не знаю. Но щеки мои горят, руки холодные как лед, голова гудит…

Спускаюсь по лестнице, бужу Машу Семенюк. Прошу перепечатать срочно. Затем захожу на кухню, выпиваю стакан горячего чая, возвращаюсь к себе в комнату и, не раздеваясь, падаю на постель…

— Эй, летописец, вставай!

Я открываю глаза. На постели, рядом со мной, сидит Андрюша и теребит меня за плечо:

— Наполеон сказал: солдату на сон надо пять часов, ученому шесть, дураку семь, женщине восемь. А ты, брат, спал двенадцать.

Андрюша рассказывает новости. Капитан забрал с машинки мой очерк, прочитал, остался доволен. Сейчас он повез его и свой отчетный доклад в миссию, на визу к начальству. Альбомы уже готовы, машины в порядке, бензин получен. Еще два-три дня, и можно ехать.

— Ну а насчет комнаты ты узнавал?

Андрюша хмурится:

— Узнавал. Говорят, трудно. Город наполовину разбомблен, тысячи людей живут в бункерах.

— А квартиры военных преступников, всякой сволочи? Разве их нельзя отдать людям?

— Можно. Но магистрат их адреса держит в секрете. Я спикировал на чиновника, который ведает жильем. Мнется, собака. Наверное, боится, что прежние господа скоро снова будут в силе. Тогда ему отвечать придется.

От досады я скриплю зубами. Бедная Гизела, как же ей помочь?

Андрюша участливо вздыхает. Говорит, понизив голос:

— Встретил меня в магистрате один писарек, русский, из эмигрантов. Приглашал в гости. Что, если нам съездить к нему?

Я невольно пугаюсь этой мысли. Не хватало, чтобы мы связывались с эмигрантом! Впрочем, чем черт не шутит? Иной раз писарь сильнее бургомистра.

— Поедем, — говорю я, поднимаясь.

…Странное существо в ермолке и клетчатом одеяле, наброшенном на худые плечи, дрожащими руками сует нам под нос свечу и радостно восклицает:

— Прошу, господа, прошу!

Мы идем по узкому темному коридору, натыкаясь на какие-то шкафы, ящики, ночные горшки.

— Осторожнее! — предупреждает старик и, оборачиваясь, шепчет. — Это наша хозяйка, фрау Кро́шке, экономит свет. Страшная скряга!

Минуем с десяток одинаковых дверей, похожих на перевернутые гробы, и останавливаемся.

— Вот моя келья, прошу!