Мемориал

«Все ясно, о каких еще тайнах могла идти речь», — решаю я и оглядываюсь на немцев. Те готовятся к возложению венка — распрямляют примятые в багажнике цветы, прикрепляют ленты. Стыд иглой колет в сердце: ведь это же я прежде всех должен был позаботиться о венке! Но Вернер, оказывается, и это предусмотрел. На одной из лент — немецкая надпись, на другой — русская.

Пауль старательно обметает веткой постамент обелиска, и мы с Вернером укладываем венок, разглаживаем ленты. Затем стоим с минуту молча — все трое.

После того как скромная церемония закончена, снова оглядываю кладбище. Оно кажется каким-то очень уж серым, может быть, из-за однотонности господствующего здесь камня, не смягченного другими, утепляющими, красками.

Словно догадавшись, о чем я думаю, Пауль показывает мне на выглядывающие кое-где из песка крошечные елочки. «Это только первая посадка, — поясняет он, осторожно прикасаясь большой загорелой рукой к неокрепшим деревцам. — Всей семьей сажали, и еще будем». Вернер одобрительно похлопывает парня по плечу. «Если он взялся — сделает». Паулю приятна эта похвала: у сдержанного Вернера ее заслужить не просто. И польщенный активист перечисляет другие свои труды — выстелили плитами дорожки, привели в порядок площадку вокруг памятника, подновили надпись. «Видите, какая стала отчетливая. — Он даже отходит на несколько шагов. — Все можно прочитать. А ведь сначала мы едва разобрали».

Что ж, значит, мы ошиблись, считая, что  н а ш  памятник — единственный и неповторимый в своем роде! Ведь Бохольт был освобожден на несколько дней раньше Штукенброка!

Пауль, который, вероятно, тогда еще и не родился, тем не менее подтверждает солидно, растопыривая пальцы: на восемь дней.

Конечно же, и в этом лагере были свои умельцы — художники, архитекторы, гранильщики камня. Они построили этот памятник, сделали надписи — только они! Вернер кивает головой, однако в глазах у него сомнение.

— Я тоже так думал, когда узнал об этом от Пауля, — тихо говорит он. — Но потом у меня возникли вопросы, которые я пока еще не могу разрешить.

Невольно улыбаюсь: какие же могут быть здесь «тайны». Право, за их разгадкой мне не стоило бы ехать сюда. Дотошность немца мне кажется смешной.

— Почему здесь нет надписи на русском языке?

Пожимаю плечами.

— Разве это имеет значение? Строители памятника считали, что, поскольку он будет стоять на немецкой земле, то надо снабдить его прежде всего немецким текстом. Ведь если бы этой надписи не было, откуда бы вы узнали, кто здесь похоронен?

Вернер продолжает покачивать головой, как бы отсчитывая все «за» и «против».

— Может быть. Скажу больше: на памятнике была еще одна доска, но она исчезла, судя по всему, лет двадцать или больше тому назад…

— Понятно! — перебиваю я. — Там-то и была, наверно, русская надпись, однако какие-нибудь неонаци в годы «холодной войны» решили устранить ее как свидетельство гитлеровских зверств.

Вернер прощает мне мою горячность, глядя на меня со снисходительной усмешкой.

— Только они при этом почему-то забыли убрать звезду?

Кажется, я снова поторопился. Обхожу памятник вокруг, рассматривая уже каждый подозрительный след на его приземистом, немного несуразном каменном туловище. Нет, он строился не в один прием. На боковом срезе замечаю несколько напластований, словно временных колец у дерева. А на лицевой стороне обелиска видна еще одна звезда, вернее ее рельеф. Вряд ли строители украсили памятник сразу двумя звездами. Не было ли так, как думает Пауль: вначале на памятнике имелось две доски — на русском и немецком языках, и одна звезда, та, что поменьше. Затем, при Аденауэре, неонаци, а может, кто-то еще, решили убрать признаки того, что на кладбище лежат советские люди, и одну доску, на русском языке, сняли, а надпись на другой старательно затерли и звезду тоже, поэтому сейчас их пришлось восстанавливать почти заново?

Но Вернер снова отрицательно качает головой.

— Уж затирать, так затирать. Мы же разглядели, что здесь было. Но даже если твое объяснение принять за истину, то кто и когда поставил на памятнике вторую звезду?

Пауль, покраснев, пожимает плечами. Я тоже теряюсь в догадках. Так или иначе, кто-то приходил на это кладбище еще до Пауля и его активистов и, вероятно, не раз. Что приводило сюда этих таинственных посетителей — память о жертвах фашизма или, наоборот, стремление стереть ее следы; любовь к тем, кто лежит здесь, в этой земле, или ненависть к ним? Воображение подсказывало самые различные предположения. И не было ли это скромное, заброшенное в одном из самых далеких уголков Вестфалии, кладбище ареной, где сталкивались политические, а может быть, и какие-нибудь другие страсти?

Однако теперь я не решаюсь высказывать Вернеру мои скороспелые гипотезы. У него, безусловно, зреет какая-то догадка, но, как человек логического мышления, он хочет проверить ее со всех сторон.