Мемориал

Поманив меня пальцем, Вернер не спеша идет между рядов, показывая ту или иную плиту, прикрывающую могилы. Некоторые надписи просит прочитать вслух. Я читаю. И снова возникают загадки, сонм загадок! Есть надписи, сделанные по-немецки. Но большинство надписей — русские. Все они совсем свежие, выполнены тщательно, однако я разбираю их с трудом, как некую криптограмму. Буквы вроде бы наши, хотя кое-где с ятью и ижицей, но звучание имен и фамилий — незнакомое уху. Словно в этих могилах погребено какое-то странное племя, выдуманное фантастами. «Колоскион Лукас» или «Туреус Ванг»… Какая-то абракадабра, нет у нас таких имен и фамилий!

Хочу заявить об этом, наконец, с полной убежденностью, но вдруг вспоминаю историю Федора Полетаева, русского героя, сражавшегося в итальянском Сопротивлении и похороненного на партизанском кладбище под именем Федора Поэтана. Нет, та надпись на могильном камне не была ни ошибкой, ни тем более святотатственной ложью, ее сделали друзья погибшего партизана по привычному для них  з в у ч а н и ю. Может быть, и здесь: «Колоскион Лукас» был в действительности Лукой Колосковым, а «Туреус Ванг» — Иваном Туровым?..

Кто разгадает эти тайны?

Вернер все записывает в свою книжечку, потом что-то тихо говорит Паулю, дает, наверное, какие-то указания. Теперь немцы поняли, что здесь я им помочь не могу, и решили оставить меня в покое. Но теперь сам пытаю себя, свою память. Где, когда я услышал впервые это название «Бохольт»? Ну где же, где?

«Познай себя», — говорили мудрецы. Еще утром я считал эту поездку для себя чуть ли не бесцельной, а сейчас весь, каждой клеткой, прикован к загадочной истории этого лагеря. Откуда здесь столько жертв — больше полутора тысяч, даже указано точно — тысяча семьсот тридцать шесть человек, причем погибших, как утверждает Пауль, в одно и то же время, даже, может быть, в один день?

Сам Пауль, конечно, не видел, как их хоронили, этих несчастных, — его тогда еще не было на свете. Но недавно, когда он с помощниками выравнивал ряды, ему довелось заглянуть в одну из могил, находившуюся поодаль от всех, в последнем ряду. Эксгумация проходила в присутствии доктора. Тот удивился: у многих погребенных здесь не хватало то руки, то ноги, от некоторых вообще осталась половина туловища… Потом до него дошло. «Они не умерли, а погибли, — заключил врач, — погибли насильственной смертью».

Страшный смысл этих слов постигаю не сразу. Мне уже не по себе, или есть какая-то черта, которую трудно переступить… Душа боится, не хочет знать всех подробностей того, как умерли эти люди. И только беспокойная мысль продолжает доискиваться до истины.

«Что же с ними произошло, к а к  они погибли?»Мне приходилось присутствовать при вскрытии могил расстрелянных эсэсовскими карателями на Украине и в Белоруссии — там находили, и то не всегда, лишь след от пули: крошечную дырочку в черепе. Еще меньше следов, оставалось от сожженных в печах крематория: небольшая кучка серого пепла… «Нет, — теперь я уже сам опровергаю себя, — здесь другая причина. Уж не взорвали ли их?» Но в ту же секунду отметаю и это предположение. Стали бы эсэсовцы тратить для таких целей дорогостоящую взрывчатку.

И снова возвращаюсь к этой версии. Вспоминаю Мюнстер, вытащенные из развалин трупы. «Их разбомбили!» Мысль ударяет как молния, высвечивая еще одну картину: лето сорок пятого… Война кончилась, на станции Гютерсло стоит поезд, украшенный цветами и кумачовыми транспарантами. На Родину отправляется первая группа моих соотечественников, освободившихся из фашистской неволи.

Я — спецкор нашей «Родина зовет!», приехал за материалом для очерка. Отойдя в сторону, интервьюирую одного из отъезжающих, молодого мужчину с темным лицом в мелких точечках. Странное лицо, в него словно дробью выстрелили в упор. Наверно, этим оно и привлекло меня…

Мужчина рассказывает о себе. Он гражданский, из Крыма, обрусевший грек, по профессии винодел. В армию не попал по здоровью, немцы же отправили его сюда, на тяжелые работы. Где только не трудился — и в хозяйстве у бауэра, и на торфяных болотах… Хватил всякого. Летом сорок четвертого загнали на завод у голландской границы, выпускающий газогенераторы. Завод был большой, работали там немцы, русские, поляки, югославы, французы. Немецкая охрана свирепствовала, чуя близкий конец рейха. Однако люди держались. Жили надеждой на освобождение, на встречу с Родиной.

И добавляет, как бы оправдываясь:

— Были, конечно, и такие, кто не просто ждал… Только конец их ожидал страшный…

Мужчина останавливается. На меня смотрят его темные, в красных ободьях, глаза, словно спрашивают: продолжать или нет? Я киваю.