Мемориал

О чем говорят два генерала — русский и немецкий? Конечно же, и о прошлом, и о будущем. То и другое, по выражению Алексея Кирилловича, любящего прибегать к сравнениям, так же не может существовать порознь, как тело и голова. Наш генерал старше своего собеседника на добрый десяток лет, за его плечами — годы боев, горечь отступления, отчаянная, невиданная в своем упорстве защита разрушенного Сталинграда и радость первой победы. А еще через два года долгожданная встреча с союзниками на Эльбе, у немецкого города Торгау. Как братья, обнялись тогда русские и американцы, и никто из наших воинов, не желая омрачать этот счастливый, долгожданный момент, не сказал, что поздновато пришли к ним на помощь заокеанские собратья по коалиции… Нет, у наших людей широкая душа и щедрое сердце. Да и не хотелось заглядывать в прошлое во имя будущего. Герои-победители думали о близком мире, о завтрашнем дне — высоком и чистом, как весеннее небо, без взаимных подозрений, без войн…

Западногерманский генерал тоже помнит те дни. Но тогда он был еще не генералом, а молодым лейтенантом, горько переживавшим позор своей родины. Потребовались годы — годы мужания и пересмотра казавшихся вечными «истин», чтобы прийти к выводу, что поражение гитлеровской военной машины явилось спасением для Германии и немецкого народа. Отсюда прямая линия размышлений вела к анализу сегодняшнего положения ФРГ. Чем ей суждено стать — существенным звеном мирного сотрудничества европейских народов или же плацдармом войны, стартовой площадкой для американских ракет? Нет, генерал не сразу встал на путь борьбы с воинствующими политиками из Бонна и Мюнхена. Он думал, взвешивал, советовался с товарищами. И только тогда, когда нашел единомышленников, понял: пришла пора действовать. Они стали выступать на собраниях, на митингах, на манифестациях, призывая к разоружению и миру. На них обрушились всякого рода «санкции», но они не сдавались. Пришлось уйти в отставку, чтобы продолжать борьбу. «Теперь почтения меньше, зато больше независимости!» — с улыбкой замечает отставной генерал. «Но сейчас, — добавляет он, — мы уже не одни, нас много, несмотря на политические различия. У большинства населения ФРГ, как и у вас, советских людей, есть общая, самая главная забота — предупредить войну, остановить бешеную колесницу Марса».

Подходит Вернер, берет меня под руку, подводит к высокому, могучего сложения человеку. И снова замирает сердце. Так бывает всегда, когда чувствуешь обаяние личности. А этого голубоглазого богатыря угадываю сразу — Герберт Мис, руководитель западногерманских коммунистов.

Обмениваемся двумя-тремя фразами. Узнав, что я бывший узник Штукенброка, товарищ Мис спрашивает: думал ли я когда-нибудь снова приехать сюда и увидеть то, что вижу сейчас? Не успеваю ответить, к товарищу Мису подходит кто-то из распорядителей и приглашает всех за столы.

За столами царит непринужденная атмосфера. Речи не заготовлены заранее, ораторы выступают без бумаги — люди отчитывались о своей работе, говорили о предстоящих задачах, и каждый изъяснялся в привычной для него манере.

Я уже понял, что это собрание не просто «товарищеский ужин», а как бы смотр сил, определение позиций накануне предстоящей всегерманской манифестации. И вдруг заметил взгляд Вернера, спрашивающий, хочу ли я выступить? Кровь ударила в виски. Да, хочу. Вернер чуть заметно улыбается и показывает мне три пальца. Это значит, что у меня есть три минуты в запасе. Три минуты на то, чтобы собраться с мыслями.

Что мне сказать этим людям? Я не знаю, что ожидает их завтра. Вероятно, это будет еще более трудная, еще более упорная борьба с силами зла. Но те, кто собрался в этом зале, знают, на что они пошли. Подобно древним рыцарям, они смело идут вперед, подняв забрало, идут без меча, воюя лишь с помощью слова. Они воюют за счастье своего и других народов, и это самая благородная «война», которую когда-либо знала Германия. И хочется верить в торжество добра, мужества и верности. Я почему-то вспоминаю о мюнстерских клетках на шпиле церкви, в которых когда-то на глазах у людей погибли, но не сдались последние герои крестьянской войны. А имена героев будет с благодарностью повторять народ.

Что ж, я готов. Встаю, начинаю и… обнаруживаю, что заготовленная мной схема трещит. Оказывается, я боюсь высоких слов! Мы все боимся высоких слов, будто наши дела недостойны их. И я стыдливо не говорю — «рыцари». И о «героях» тоже не говорю — нахожу какой-то более скромный синоним… Но заканчиваю так, как и было в мыслях, — выражением уверенности в победе добра и здравицей в честь людей, олицетворяющих мужество, верность и солидарность. Последнее слово вырвалось непроизвольно, когда мой взгляд упал на сидящих за одним столом Алексея Кирилловича, Бастиана и еще гостя, приехавшего из Нидерландов, богатыря, в прошлом тоже военного, с шапкой седых волос и резкими, словно вырубленными, морщинами на темном, как кора дерева, лице.