Мемуары

Граф де Фуэнсальданья не замедлил утешить меня. Он был не слишком доволен герцогом Буйонским, упустившим решительную минуту для заключения общего мира, совершенно недоволен своими посланцами, которых называл слепыми кротами, и весьма доволен мной, ведь я неизменно добивался заключения мира между обоими венценосцами, не преследовал никакой личной корысти и даже не примирился с двором. Он прислал ко мне дона Антонио Пиментеля с предложением поддержать меня всем, что во власти Короля, его господина, и объявить мне, что, беря во внимание вражду мою с первым министром, он не сомневается: я нуждаюсь во вспомоществовании; он просил меня принять сто тысяч экю, которые дон Антонио Пиментель доставил мне в виде трех векселей — один на Базель, другой на Страсбург, третий на Франкфурт: он-де не требует взамен никаких обязательств, ибо Его Католическое Величество не ищет для себя в этом никакой выгоды, руководясь лишь желанием оказать мне покровительство. Надо ли вам говорить, что я отозвался на оказанную мне честь с глубоким почтением, изъявив за нее самую красноречивую благодарность, и, отнюдь не отвергая подобную помощь в будущем, отклонил ее в настоящем, объяснив дону Антонио, что счел бы себя недостойным покровительства Его Католического Величества, если бы принял его щедроты не будучи в состоянии ему служить; по рождению я француз, а, в силу своего звания, более чем кто-либо другой, привязан к столице французского королевства; на свою беду, я поссорился с первым министром моего Короля, но моя обида никогда не заставит меня искать поддержки у его врагов, разве что меня вынудит к этому необходимость самозащиты; божественное Провидение, которому ведома чистота моих помыслов, поставило меня в Париже в положение, дающее мне, судя по всему, возможность продержаться собственными силами, но, если я буду [219]иметь нужду в покровительстве, я знаю, что не найду покровителя более могущественного и более славного, нежели Его Католическое Величество; прибегнуть к которому всегда буду считать для себя честью. Фуэнсальданья был весьма доволен моим ответом; его мог дать, — сказал он позднее Сент-Ибару, — только тот, кто чувствует свою силу, не падок на деньги, но со временем не отказался бы их принять. Он тотчас же снова прислал ко мне дона Антонио Пиментеля с длинным письмом, исполненным учтивости, и с маленькой запиской от эрцгерцога, который сообщал мне, что по одному слову, писанному моей рукой, он выступит con todas las fuergas del Rei su sennor(Со всеми силами Короля, своего господина (исп.).).

На другой день после отъезда дона Антонио Пиментеля я сделался жертвой мелкой интриги, которая раздосадовала меня сильнее, нежели иная, более важная. Лег сообщил мне, что принц де Конти жестоко на меня разгневан; он твердит, будто я выказал ему непочтение, и клянется жизнью своей и всего своего рода меня проучить. Явившийся вскоре Саразен, которого я приставил к принцу секретарем и который отнюдь не чувствовал ко мне за то признательности, подтвердил слова Лега, заметив, что, должно быть, оскорбление было ужасным, ибо ни принц де Конти, ни герцогиня де Лонгвиль не хотят сказать, в чем дело, хотя оба разъярены до крайности. Вообразите сами, как должна изумить подобная вспышка человека, который не чувствует за собой никакой вины. Но зато она меня весьма мало огорчила, поскольку к особе принца де Конти я питал почтение неизмеримо меньшее, нежели к его сану. Я просил Лега засвидетельствовать принцу мою преданность, почтительно осведомиться о причинах его гнева и заверить его, что я, со своей стороны, ничем не мог этот гнев заслужить. Лег возвратился ко мне в убеждении, что на самом деле принц вовсе не гневается — гнев его, совершенно напускной, имеет целью вызвать меня на объяснение, чтобы затем примириться, хотя бы по наружности; Лег пришел к этой мысли потому, что, едва он передал принцу де Конти мои слова, тот очень обрадовался, но послал Лега за ответом к герцогине де Лонгвиль, которая, мол, особенно задета оскорблением. Герцогиня наговорила Легу для передачи мне множество учтивостей и просила его привести меня к ней в тот же вечер. Она приняла меня наилучшим образом, заметив, однако, что имеет важные причины быть мною недовольной; причины эти принадлежат, мол, к числу тех, о которых не говорят, но мне и самому они отлично известны. Вот и все, что мне удалось у нее выведать о существе дела, ибо она осыпала меня любезностями и даже всеми способами дала понять, что хотела бы вновь видеть меня, как она выразилась, в союзе с нею самой и с ее друзьями. При последних словах она понизила голос и, ударив меня по щеке одной из перчаток, которые держала в руке, заметила с улыбкой: «Вы отлично понимаете, что я имею в виду». Она была права; и вот что я понял. [220]