Мемуары

Разумеется, подобное настроение папы заставило меня всерьез призадуматься, а настроение маршала де Ла Мейере еще усугубило мои раздумья. Не было при дворе человека раболепнее его; выучка, полученная им при кардинале де Ришельё, столь глубоко в него впечатлелась, что, хотя он питал сильную неприязнь к особе кардинала Мазарини, он трепетал даже звуков его имени. Я не пробыл в руках маршала и двух дней, как тотчас заметил в нем этот дух подобострастия, а сам он заметил, что ввязался в дело, которое в дальнейшем может оказаться весьма для него затруднительным. Страхи его усилились при первых известиях о том, что Рим заупрямился. Волнение, с каким он их встретил, переходило границы всякого приличия. А когда Кардинал уведомил маршала, будто ему известно из верных рук, что в несогласии папы повинен я сам, г-н де Ла Мейере уже не мог более сдерживаться: он осыпал меня упреками, не захотел выслушать мои объяснения, совершенно искренние и правдивые, и уверовал, а лучше сказать, постарался себя уверить, что я лгу. Я все понял и не сомневался более, что он ищет предлога при первом удобном случае предать меня в руки двора. Поведение такого рода присуще тем, в ком хитрость превозмогает здравомыслие, но оно вовсе не сулит успеха тем, в ком горячность превозмогает прямодушие. Я на деле доказал это маршалу, ибо вынудил его обнаружить свои намерения, исподволь его раздразнив: он выдал себя сам, неосторожно открыв их в присутствии всех, кто находился с нами во дворе крепости. Он прочитал мне письмо, в котором ему сообщали, что двору стало известно, будто я обещал Месьё, находящемуся в Блуа, склонить на его сторону маршала де Ла Мейере и даже выражал надежду, что маршал предоставит герцогу Орлеанскому убежище в Пор-Луи ⁶²⁵. Я сказал маршалу, что его будут надувать таким образом каждый день и что двор, который, удалив меня, желал лишь одного — водворить спокойствие в Париже, теперь с помощью различных уловок желает меня у него выманить. Маршал в ярости обернулся ко мне. «Да будет вам известно, сударь, — объявил он громко и раздраженно, — я не намерен ссориться из-за вас с Королем. Я честно сдержу свое слово, но пусть и Первый президент сдержит свое — то, что он дал Королю». Сообразив эти его речи с краткой поездкой в Пор-Луи, какую маршал совершил два дня спустя, и с тем, как поспешно он отослал в Ла-Мейере ⁶²⁶ свою жену, всего за восемь или десять дней до того воротившуюся из Парижа, я решил, что мне следует бежать не мешкая.

Первый президент, у которого двор уже пытался обиняками выманить согласие на мое возвращение, торопил мой побег, а Монтрезор через одну из нантских дам передал мне записку такого содержания: «В конце месяца, если вы не успеете бежать, вас переведут в Брест». Но побег был делом далеко не простым. Прежде всего следовало отвести глаза маршалу, убедив его, сразу по его возвращении из Пор-Луи, что Рим склонен уступить; Жоли показал ему несколько расшифрованных писем, имевших вид совершенно правдоподобный ⁶²⁷. В этом случае мне снова пришлось убедиться, что люди особенно недоверчивые легче всего даются в обман. Затем я открылся де Бриссаку, который время от времени наезжал в Нант и обещал мне свою помощь. Имея при себе большой багаж, он путешествовал всегда с целой вереницей мулов: его даже укоряли за то, что нарядов у него не меньше, чем у Короля. Обилие его дорожных сундуков навело меня на мысль, что я мог бы спрятаться в одном из них. Для этой цели смастерили сундук размером немного более обыкновенного. Внизу просверлили дыру, чтобы я мог дышать. Я даже его опробовал и нашел, что такой план бегства можно исполнить с тем большей легкостью, что он прост и к тому же не требует участия многих лиц. Г-н де Бриссак горячо его одобрил, но, съездив на три-четыре дня в Машкуль ⁶²⁸, совершенно переменил мнение. Он рассказал о моем замысле герцогине де Рец и своему тестю, и они его отговорили — она, я полагаю, из ненависти ко мне, а он в силу своего нрава, который вопреки некоторым его свойствам, достойным истинного вельможи, всегда в конце концов склонял герцога к дурным поступкам. Словом, де Бриссак возвратился в Нант, убежденный, по его уверениям, в том, что я задохнусь в сундуке, а на деле смущенный опасениями, какие ему внушили, будто, участвуя в подобного рода предприятии, он слишком явно нарушит законы гостеприимства. Я убеждал его как мог, что он тем более нарушит законы дружбы, если допустит, чтобы меня перевезли в Брест, имея возможность этому помешать. Он признал справедливость моих слов, пообещал, что больше не поедет в Машкуль и вне пределов замка будет всеми силами содействовать моему побегу. Мы взяли все необходимые меры, чтобы привести в исполнение новый план, который я составил сам, едва пришлось отказаться от первого.