Мемуары

Я уже говорил вам, что иногда прогуливался на некоем подобии равелина, у подножия которого протекала Луара, и заметил, что, поскольку дело было в августе, река не подступала вплотную к стене — между нею и бастионом оставался небольшой клочок суши. Я приметил также, что вход в маленький сад на бастионе с террасы, где, пока я совершал прогулку, оставались мои стражи, загорожен калиткой, которую приказал тут навесить Шалюсе, чтобы солдаты не вздумали лакомиться его виноградом. На этих наблюдениях я и построил свой план: словно невзначай закрыть за собой калитку, которая, будучи решетчатой, не мешала бы караульным меня видеть, однако помешала бы им до меня добраться; спуститься вниз по веревке, которую будут держать мой врач и брат моего управителя, аббат Руссо, а у подножия равелина будут дожидаться с лошадьми четверо дворян, которых я намеревался взять с собою. Исполнить этот план было непросто. Действовать можно было только при свете дня, на глазах двух часовых, стоявших в тридцати шагах друг от друга, и в половине пистолетного выстрела от шестерых моих караульных, которые могли стрелять в меня через прутья решетки. Четверым дворянам, которые должны были ждать меня внизу, чтобы помочь моему бегству, следовало оказаться у подножия равелина точно в условленное время, ибо появление их легко могло вызвать подозрения. А я не мог обойтись меньшим числом помощников, ибо мне следовало пересечь находившуюся поблизости площадку, где имели обыкновение прогуливаться гвардейцы маршала. Если бы моим намерением было только выбраться из крепости, довольно было преодолеть те препятствия, что я вам перечислил. Но замыслы мои были более обширны, ибо я решил направиться прямо в Париж и открыто в нем показаться, а потому предстояло соблюсти и другие предосторожности, несравненно более трудные. Мне следовало добраться от Нанта до Парижа без задержки, чтобы меня не успели схватить по дороге, поскольку гонцы маршала де Ла Мейере не преминули бы повсюду поднять тревогу; мне следовало принять меры и в самом Париже, ибо необходимо было предупредить о моем прибытии моих парижских друзей, но при этом устроить так, чтобы все прочие ни о чем не проведали. Вот скольким струнам предстояло зазвучать в лад, и, оборвись хоть одна из них, расстроилась бы вся игра. Я расскажу вам о том, что из всего этого вышло, но сначала позволю себе рассуждение, которое представляется мне здесь необходимым.

Кажется, я уже говорил вам, что людям, способным лишь на поступки обыденные, всякое необычайное дело, пока оно не свершится, кажется неисполнимым. Я наблюдал это сотни раз; если не ошибаюсь, ранее меня это заметил Лонгин, славный советник царицы Зиновии ⁶²⁹. Мне смутно помнится, что я вычитал замечание на сей счет в изумительном его трактате «De sublimi genere» («О возвышенном» (лат.).). Наш век не знал бы события более необычайного, нежели мой побег из тюрьмы, ежели бы он удался ⁶³⁰, и я, разбив свои оковы, стал хозяином в столице королевства. Не мне пришла в голову эта мысль — подсказал мне ее Комартен. Я с жаром за нее ухватился; она не была ни сумасбродной, ни химерической — недаром Первый президент де Бельевр, которому было весьма важно, чтобы наша затея имела надежду на успех, ее поддержал, а канцлер и Сервьен, находившиеся в Париже, едва узнав, что я двигаюсь к столице, тотчас подумали лишь о том, как бы убраться подальше и спастись бегством. Об этом были первые слова Сервьена, человека отнюдь не робкого десятка, когда он получил донесение маршала де Ла Мейере. Прибавьте к этому благодарственный молебен, который отслужили в соборе Богоматери в честь моего освобождения ⁶³¹, и фейерверки, которые пускали во многих кварталах Парижа, хотя народ меня не видел, и судите сами, каких плодов я мог ждать от своего появления в Париже.