Мемуары

Вот что я мог бы возразить тем, кто порицал меня за мою затею; я прошу их об одном — заглянуть в собственную душу и ответить по совести, поверили ли бы они, что давняя моя речь против кардинала Мазарини, произнесенная в присутствии всего Парламента на другой день после битвы при Ретеле ⁶³², увенчается таким успехом, каким она увенчалась, предложи я им произнести ее за четверть часа до этого успеха. Я уверен, что таково свойство почти всех великих предприятий; уверен также, что зачастую в них должно рисковать, и тем более уверен, что в этом случае риск был оправдан, ибо на худой конец мы совершили бы дело, которое вызвало бы шум и которое я решительно продолжил бы при обстоятельствах благоприятных, а если бы почва оказалась более зыбкой, нежели я предполагал, я действовал бы осмотрительно и сдержанно; ибо я намеревался явиться в Париж, всемерно выказывая дух миролюбия, объявить в Парламенте и в Ратуше, что я прибыл для того лишь, чтобы вступить в свои обязанности архиепископа, и впрямь сделать это в моем храме; поглядеть, какое действие окажет это на народ, взволнованный множеством событий, ибо Аррас осажден был в ту пору принцем де Конде ⁶³³. Увидев меня в Париже, Король не предпринял бы своего наступления в Аррасе, сторонники Принца, которых немало было в Париже, без сомнения, присоединились бы к моим друзьям; бегство канцлера и Сервьена нагнало бы страху на мазаринистов; тайное пособничество Первого президента де Бельевра также дало бы мне перевес. Первый президент Счетной палаты Николаи говорил мне позднее, что, поскольку в моем деле были нарушены все формальности, его собратья не колебались бы ни минуты, чтобы, насколько от них зависело, подтвердить мои права на архиепископство. Сделав первые шаги, я узнал бы, как далеко мне должно и можно зайти потом. Если бы, как я уже сказал, я встретил на своем пути препятствий более, нежели предполагал, мне пришлось бы немного отступить, придать делу характер исключительно церковный, и, утвердившись в своей епархии, удалиться в Мезьер, куда двести конников сопроводили бы меня совершенно беспрепятственно, поскольку войска Короля были далеко. В крепости находился виконт де Ламе; и даже сам Нуармутье, хотя он, как вы видели выше, под рукой сговорился с двором, принужден был бы обойтись со мною как нельзя более предупредительно, во-первых, чтобы не покрыть себя совершенным уж позором в глазах всего света, во-вторых, ради собственной выгоды, ибо Шарлевиль и Монт-Олимп ничего не стоят без поддержки Мезьера. По выходе моем из Венсенна Нуармутье в некотором роде даже возобновил со мной прежнюю дружбу; полагая, что я со дня на день получу свободу, он воспользовался этой минутой, чтобы со мной примириться, и послал ко мне Браншекура, пехотного капитана, служившего в гарнизоне Мезьера. Капитан доставил мне письмо, подписанное Нуармутье и виконтом де Ламе: оба писали ко мне так, словно всегда были, остаются и до конца жизни останутся моими приверженцами. В отдельной записке виконт уведомлял меня, что герцог де Нуармутье, как никогда прежде, тщится показать мне свою преданность, дабы искупить прошлое пылким рвением, которое в нынешних обстоятельствах уже не может более, по крайней мере по его суждению, рассорить его с двором. Мезьер немногого стоит без Шарлевиля и Монт-Олимпа, а стало быть, я не мог предпринять оттуда сколько-нибудь важного дела, поскольку не доверял Нуармутье, однако я всегда мог бы там укрыться, а в случае, о каком я повествую, это и было для меня всего важнее. План мой рухнул в мгновение ока, хотя все пружины, какие надлежало пустить в ход для его исполнения, работали исправно.