Мемуары дьявола

— Ты приготовил мне еще один капкан, не иначе.

— Я предлагаю тебе сделку, не больше того. Обещай жениться, и я вытяну тебя из этой мерзкой постели, больше ничего от тебя не требуя.

— На ком? Боюсь, твой выбор приведет меня к жалкому прозябанию.

— Ты выберешь сам; я не стану вмешиваться ни в коем случае.

— Ты знаешь, не умею я выбирать.

— Честное сатанинское, я не совсем все взвесил, но обычно мне везет. Ты пустой, слабый, но богатый, так что запросто попадешь в объятия интриганки.

— И какой срок ты мне даешь?

— Полгода.

— А если через полгода я так никого и не выберу?

— Тогда я заберу у тебя десять лет.

— Но если я женюсь, тебе-то какая от этого выгода?

— Я покупаю себе свободу, — засмеялся Дьявол. — Жена найдет тебе столько дел, что у тебя больше не будет охоты заниматься мной. Ты спесив и, найдя ее весьма хорошенькой, будешь ревновать — огромная забота. Ты не отличаешься сильной волей, значит, будешь выполнять ее малейшие капризы; ты богат, это даст ей право на такое количество причуд, что ты перестанешь отнимать у меня время.

— Ты пользуешься случаем, кровопийца. Посмотрел бы я на тебя, если бы сейчас у меня в руках был колокольчик!

— Как видишь, не такой уж я Дьявол, как говорят; и я иногда поступаю как человек.

— Твой совет, я больше чем уверен, — коварная ловушка.

— Святой Павел говорил: «Melius est nubere quam uri»{198} — «лучше вступить в брак, нежели сгореть от желания».

— Так что, неужели мне суждено загнуться на этом ложе?

— Кто знает, кто знает.

— Ты слишком хитер, Сатана, — засмеялся Луицци. — Я поймал тебя в твои же собственные сети; ты просил у меня десять лет, значит, я проживу еще никак не меньше!

— Да! Но как? Не забудь — ты всецело в руках врача, который считает тебя безумцем.

— Придется ему признать обратное.

— Веришь ли ты, что Генриетта Бюре тронулась умом?

— Вот те раз! — воскликнул Луицци. — Так ты полагаешь, что я закончу свои дни в приюте для душевнобольных?

— И более разумные люди, чем ты, сгнили там заживо.

— Ты клевещешь на общество, нечистый.

— Насколько это клевета — будешь судить сам…

— И когда?

— Может, завтра, может, через десять лет — это зависит от решения, которое ты сейчас примешь.

— И вот еще что… Скажи, вся эта грязная возня около меня этой ночью — была ли она на самом деле или все это мне привиделось в бреду?

— Ты прекрасно все видел и слышал.

— Меня тошнит от этого безобразия, — пожаловался Луицци.

— Ты просто болен, барон, да и вкус твой весьма извращен…

— Как, проповедник порока, ты смеешь защищать подобную мерзость? — возмутился барон.

— Да ладно тебе! — ухмыльнулся Дьявол. — Что я! Лучше меня это сделают другие изящные источники!

— Что еще за источники?

— Самые изысканные и добродетельные, дорогуша. — Дьявол фыркнул, словно учуяв нечто дурнопахнущее. — Если бы только ты обладал возможностью узнать заранее, какая литература будет пользоваться успехом через несколько лет…

— Во Франции? — спросил Луицци. — У самого культурного и остроумного народа в мире?

— Да, господин, вот именно — у самого культурного и остроумного в мире. Франция породит произведения о трущобах{199}, чердаках и пивнушках; героями романов станут дворники, старьевщики и мелкие перекупщицы, говорящие на непотребном жаргоне; их души станут подвластны самым низким порокам, а портреты будут походить на дурацкие и злые карикатуры…

— И ты утверждаешь, что найдутся любители такой макулатуры?

— Все будут глотать эти шедевры — великосветские дамы и белошвейки, прокуроры и биржевые клерки.

— Они будут в цене?

— Нет, подобной чепухи я никогда не скажу. Данное чтиво похоже на уличную девку — ее презирают, но за ней бегают.

— Но это же совсем разные вещи.

— Отнюдь. Такова суть всех легкодоступных удовольствий. Чтобы удостоиться любви утонченной женщины, нужно обладать возвышенной душой и острым умом; необходимо умение радоваться одному незначительному слову, взгляду, жесту, чему-то неуловимо-изящному, святому и значительному. С ночной бабочкой же все не так: наслаждение летит к вам галопом, открыто, разнузданно и без стеснений, так что для его достижения не требуется никакого труда; оно бросается на шею, возбуждает, увлекает и сбивает с толку. Наутро приключение вгоняет в краску, а вечером все начинается сначала. То же самое и в литературе: никто не признается первому встречному, что увлекается нездоровым чтивом, но тем не менее все глотают его ночами напролет.

— И в этих произведениях будут сцены, подобные той, что я видел сегодня ночью?

— А разве ты не собирался издать мои мемуары?

— Неужели ты считаешь, что и для такой грязи в них есть место?

— Почему бы и нет? Я слишком далек от людского рода, чтобы чувствовать разницу между пороками аристократов и неотесанных плебеев. Для того, кто видит человека насквозь, ровно никакого значения не имеет одежда, которой он прикрывает свое уродство. Ты видел алчность в самом низком ее проявлении; не хочешь ли увидеть ее и в другом обществе?

— А что ты называешь другим обществом?

— О! В нем довольно много этажей; но вся разница между ними только в умении хранить тайны.