Мемуары Михала Клеофаса Огинского. Том 2

На всех общественных праздниках и в придворных кругах император оставался замкнутым и сохранял величественный вид. Он мало с кем разговаривал, отдавая предпочтение военным. Однако, несмотря на замеченные в его настроении и поведении перемены, никто не мог пожаловаться на то, что он пренебрегал делами, требовавшими от него доброжелательного покровительства. Оставаясь, как и прежде, добрым и милосердным, он утирал слезы несчастных и заставлял проливать слезы благодарных.

Я уже писал, что во время аудиенции с депутатами император, подойдя ко мне, проявил в какой-то миг замешательство. Вот что, на мой взгляд, могло стать тому причиной. Все, кто знает о его необычайной доброте и деликатности, могут оценить это. Когда в начале декабря 1812 года император уезжал из Петербурга, его последними сказанными мне словами, как я это писал в конце десятой книги, были: «Я уезжаю из Петербурга, но мы скоро увидимся… Бог благословил наше оружие… Я еду к армии. Вы можете представить себе, что сейчас я не могу думать ни о чем другом, кроме того, как правильно воспользоваться нашими успехами. Как только наши войска займут герцогство Варшавское и мы не будем опасаться возвращения Наполеона, я сдержу свое обещание и буду думать о том, как восстановить Польшу. Вам известны мои намерения по этому вопросу… В ближайшее время я намерен призвать вас к себе … А пока прошу довериться мне и потерпеть».

Однако прошел весь 1813 и часть 1814 года, а император так и не вызвал меня… До нас доходили вести об успехах русской армии, но при этом не поступило ни одной утешительный новости о намерениях императора по отношению к его польским подданным. Их надеждам не суждено было исполниться, и они снова оказались в плачевном состоянии, поскольку пострадали не только от вторжения армий Наполеона, но и от прохождения преследовавших неприятеля русских войск.

Знавший все это император, который, быть может, несмотря на свои лучшие намерения, не имел возможности исправить беду и заниматься нами до своего возвращения, не мог не испытывать некоторое стеснение, впервые увидев меня после своего отъезда из Петербурга в конце 1812 года. Присущая ему крайняя порядочность ставила его в положение, еще больше огорчавшее его по причине того, что он еще не готов был сказать что-то утешительное относительно нашей предстоящей участи.

На протяжении нескольких дней у меня не было возможности встретиться с ним, пока, наконец, на праздничном балу, данном в Павловске императрицей-матерью по случаю возвращения сына и победоносной русской армии, император не подошел ко мне и не сказал с любезным видом несколько фраз, что тотчас же было отмечено присутствующими, поскольку мало кто из гражданских чиновников удостаивался в те дни столь высокой чести. Однако фразы эти были малозначащие по существу, и, желая как-то утешить меня, он во время танца с моей женой сказал ей: как только закончится война и исчезнут препятствия для исполнения его проектов, он займется Польшей и что он навсегда сохранит доброжелательное отношение к полякам. Он несколько раз повторил то, что обычно часто говорил нам: терпение и доверие.

Меня не удивило, что император использовал подобный прием, чтобы оживить мои слабеющие с каждым днем надежды, поскольку похожие заявления он делал и г-же Пшездецкой, когда та явилась в главную квартиру с просьбой о помиловании раненого мужа, взятого в плен под Лейпцигом, и моей племяннице г-же Огинской в Париже, когда та ходатайствовала за мужа, на земли которого был наложен временный секвестр, и г-же Софье Тизенгауз (позднее графиня де Шуазель), и многим другим дамам в Варшаве и Вильне. Было похоже, что император не хотел бросать тень на свое имя прямыми заверениями о своих намерениях, дабы не вдаваться в подробности и объяснения. И в то же время он хотел, чтобы о них знали, ибо не требовал от этих дам хранить в тайне услышанное от него.

Впрочем, со времени его возвращения в Париж, когда он принял окончательное решение о восстановлении Польши и провозглашении себя ее королем, не определив при этом границы будущего королевства, император стал более открытым в разговорах о своих польских планах, и многие из поляков, которых он удостаивал своим доверием, слышали от него самого о принятом им решении относительно их родины.