Мемуары. Переписка. Эссе

Ввиду того что о вашей жизни ничего не знаю, сообщу о своей. Она идет ни шатко ни валко, без больших внешних событий. Дети болеют ниже нормы. Галя бунтует против своего ярма реже, чем обычно. Ко всему привыкаешь.

Несколько месяцев не пишутся стихи. Во мне это ощущается как потребность чего-то нового, еще не нащупанного, не услышанного. А может быть, просто мое стихотворство иссякло с годами.

Работа (пур вивр)[519] тоже иссякла (т. е. переводы). А. И. Севостьянова[520] решила выпереть меня из редакции. И кажется, ей это удалось. Можно переводить автономные республики. Но этого уж вовсе не хочется.

Поэтому делаю разное, включая мультфильмы.

Впрочем, все это, может быть, к лучшему. Неблагополучие создает состояние, приводящее к стихам.

Зато погода у нас хорошая. Сухая, теплая осень. Красота, заимствованная из хорошей живописи. Воздух, почти заменяющий коньяк.

Что-то почитываю, насколько позволяют глаза. Снова попался Киплинг, которого не перечитывал лет двадцать. Как у нас пишут: читаю с хорошей завистью стихи. А «Свет погас»[521] как-то поблек.

В Москве собираюсь быть в середине января и на целый месяц. Попробую пожить в столице. Тогда хорошо бы и повидаться. Если не забудете и если не напишете, позвоните в пятнадцатых числах января (280-23-25).

Напишите, Наташа и Толя, какие у вас новые дела, как ваши живые твари и обо всем прочем.

Галя вам кланяется.

Ваш Д. С.

№ 16 А. Гелескул — Д. Cамойлову

20.01.83

Дорогой Давид Самойлович!

Простите, что отвечаю с опозданием — у меня сейчас мало веселого, а о невеселом заводить не хочется. Так рад, что у Вас все хорошо, в главном; мне показалось по письму, что это мгновения тишины, когда все впереди. Я бы даже не советовал приезжать — боюсь, столица Вас мало порадует, особенно после приморской осени. Здесь и осень была, да и зима сейчас — как гнилой зуб. Это общее мнение, по мне всякая погода хороша (но, конечно, не для здоровья).

В Гослите — уходы на пенсию и какие-то непонятности, обстановка нервная и скучная. Профком литераторов заклеен белой бумажкой. Не приказал ли долго жить? Симптомы уже были. Начинаю чувствовать себя тунеядцем (плохо со здоровьем и трудовыми навыками), а хуже всего и обидней, что заплатил взносы за целый год — проявил, дурак, сознательность, и назад не вернешь. Из того, что знаю, делается вот что — двухтомник французской поэзии XIX–XX веков, составитель Великовский[522], редактор Вайсман[523], и оба друг друга уже возненавидели. Может быть, Вас заинтересует; телефон Вайсмана 370-84-20 (домашний), Борис Савельевич. В славянской редакции снова замерло все до рассвета; пока у них, кажется, никаких планов нет. Зато в испанской — планы химерические — например, задуманы две толстенные антологии: португальской поэзии и каталонской, с двенадцатого века по двадцать первый. Но что это такое, я не знаю, да и, кажется, никто. Особенно каталонская — поэзия древняя и, наверно, прекрасная, но все-таки по-каталонски, а с этим плохо. Я лишь одного человека знал, владеющего, — старика из эмигрантов, да и тот томился, что поговорить не с кем, пытался детей своих научить — не смог, только сам забывать стал. Наверно, уже уехал, освежить память.

У меня сейчас странная работа, непривычная — составляю для «Прогресса» книгу испанской народной лирики, книга на испанском языке. Труд большой, деньги малые, но зато ужасно интересно. Мне кажется, это лучшее, может быть, что по-испански создано. Первые письменные свидетельства — IX век, и доныне мало что изменилось — целое тысячелетие особой, упрямой, живучей культуры, господство лаконизма — стихи в три, четыре, даже две строки, и порой такие захватывающие. А самые первые записи дошли так — в X веке у андалузских мавров, а потом евреев возникла новая форма «мувашшах», ода, которую непременно нужно было завершать ни больше ни меньше как частушкой, уличной или собственного сочинения. Они — определяли не только метр, но и всю окраску поэмы. Сочинить самому считалось страшно трудным, и поэты «пошли в народ». Буквально — и великого Авенпаса[524] упрекали, что он готов все бросить и брести за каким-нибудь козопасом часами и днями. Вот так в арабских поэмах и приютились испанские песенки. Самые первые строки по-испански начертал на бумаге реб Иосиф из Кордовы[525], потом три арабских поэта и четвертый — севильский эмир Аль-Мутамид[526], а еще потом — бен Эзра[527] и Иегуда Галеви[528]. Генеалогическое древо у испанской лирики — только держись!

Когда соберу книгу, хочу прикинуть, что в ней переводимо, и предложить такой сборник по-русски. Я этим давно болен. Не решаюсь Вас уговаривать, но вдруг?

Да, едва не забыл. Еще готовится Кальдерон и португальские пьесы Возрождения. Я об этом знаю смутно, но если Вам интересно, узнаю.

Хочется думать — до встречи! Крепко обнимаю и целую Вас с Галей!

И всех Самойловых, отцов, сыновей и духов святых — с Новым годом!

[Г.]

№ 17 Д. Cамойлов — А. Гелескулу

02.04.83

Дорогой Толя!