Менахем-Мендл. Новые письма

Затем, знайте, что я хочу с Вами попрощаться, причем надолго и, может быть, насовсем, навеки — я уезжаю в Америку! Вы, вероятно, спросите: что это вдруг ни с того ни с сего — в Америку? На то есть много, много причин: во-первых, иссякли все воды, закрылись все источники, нет для меня никакого занятия и никаких заработков, я уже прошел, как Вам известно, все семь кругов ада, мне просто перед людьми неудобно, перед женой позорно, перед собой стыдно. Теперь я еще своими письмами заработал себе кучу врагов. Множество людей почувствовали себя обиженными, дескать, я их ни за что ни про что, неизвестно зачем задел… Но кому, как не Вам, знать, что то, что я писал, я писал безо всякого намерения кого-нибудь, не дай Бог, зацепить, обесчестить. Что я могу иметь против кого-нибудь? Но люди любят искать, раскапывать, находить намеки, толковать, тыкать пальцем, указывать на то, что имелось в виду, вероятно, то-то и то-то, тот-то и тот-то, — так что я решил, живите себе, братцы, до ста двадцати лет, а мне-то на что ссориться с целым светом? На что мне лишние враги? Разве не права была моя Шейна-Шейндл, говоря, что мне не сделать этот свет умней?.. Это раз. Затем, здесь, в этой стране, нечего делать, совершенно нечего! Предприятие мое с газетами и книжками померло и в земле похоронено: я так долго морочил себе голову с моими абоментами, что заморочил и их, и редакцию. Весь свет остался мне должен денег, и я всему свету остался должен, и редакция мне задолжала, и я — редакции, дело запутанное, один Бог разберет! Я чувствую, что если еще годик так поторгую — либо окажусь в тюрьме, либо наложу на себя руки, потому что переносить это уже невозможно! Больше прочих сживает меня со свету один въедливый старик. Он пришел ко мне, чтобы я обсудил с ним, что такое подписка на газету с премией. Во-первых, он не знает, что это за премия такая? Так я ему разъяснил, что значит «премия», что сама эта премия, если кто хочет ее купить, будет стоить Бог знает сколько, но вместе с газетой — в три раза меньше, так что он на этом выигрывает, во-первых, две трети стоимости премии и, кроме того, получает газету бесплатно. Только тогда до него дошло, что это действительно выгодная сделка, он заплатил мне и к тому же сказал раз семьдесят: «Запомните, реб Менахем-Мендл, запомните, что я подписываюсь на газету ради премии, только ради премии». Назавтра с утра пораньше, я еще был в постели, кто-то стучит, выскакиваю босиком:

— Кто там?

— Я!

— Кто это «я»?

— По поводу премии.

— Какой премии?

— Я подписался у вас на газету с премией! Вы уже забыли?

— Чего же вы хотите?

— Я пришел выяснить, что слышно об этой премии?

— Так быстро? Подождите хоть пару дней!..

Через пару дней мой старик опять тут как тут.

— Господин хороший, — говорит он мне, — что слышно о премии?

— Вы еще газету не получили, — отвечаю я, — а уже хотите премию.

— Хорошенькое толкование! Знать ничего не знаю, — говорит он, — вы совершенно точно обещали мне премию. Где моя премия?

Я едва уговорил его подождать до января, потом до Пурима, потом до Пейсаха, потом до Швуес, потом настал Швуес, меня уже от этого старика бросало в жар и в холод, он приходил ко мне по три раза на дню за своей премией, пока не вывел меня из себя настолько, что я, извините за выражение, швырнул ему в рожу его деньги. Кончено дело, пусть остается без премии! Думаете, он взял деньги? Конечно, нет! Но пообещал, что не станет больше мне докучать. А назавтра, ага — он уже здесь, этот старик! Вскарабкался ко мне по всем девяноста девяти ступенькам, за сердце держится и — едва перевел дыхание — говорит: «Премия!» Видя эту старую рожу, я уже совсем вышел из себя, выскочил из-за стола, схватился за голову да как заору: «Караул! Караул! Я пошел топиться!» Думаете, в шутку? Нет, взаправду. Но что с того? Пока я дошел до реки, гнев мой прошел, и тут я увидел, что на берегу, около парохода, стоят люди, в том числе много женщин, я подошел и вижу — прощаются: целуются и плачут, прямо душа вон. В чем дело? Уезжают в Америку, целое семейство, два молодых человека с женами, три девицы постарше, паренек-ремесленник и несколько малых детей. А прощаются они с каким-то стариком, совершенно слепым, и со старушкой, сгорбленной до земли, — это их дедушка и бабушка, и еще мужчины и женщины, родственники и знакомые, а слепой старик подзывает к себе детей по очереди и трогает их руками: «Дай я на тебя хоть „взгляну“ в последний раз…»

После последнего свистка все бросились друг другу в объятья, и ну рыдать, да так, что сколько народу ни было на берегу — все разрыдались, и я в том числе.