Менахем-Мендл. Новые письма

Шейна-Шейндл

Да, Мендл, забыла тебе написать, что ко мне опять ломятся — спрашивают про твою книжку из того «Лехо дойди». Оно им, язви их, полюбилось! Не так сама книжка, как это самое «Лехо дойди». И не так «Лехо дойди», как то, что это все бесплатно. На бесплатное всегда много желающих. На что тебе понадобился весь этот тарарам — не понимаю. Если уж тебе удалось один-единственный раз создать что-то дельное, такое, что народ с руками отрывает, почему бы тебе на этом тоже что-нибудь не заработать, не обглодать, так сказать, косточку? Вдруг ни с того ни с сего он у нас заделался благодетелем и жертвователем, решил проявить щедрость. Что за заносчивость такая? И почему все даром? «Даром, — говорит мама, — ничего не получишь, кроме весенней лихоманки да сглаза…»

(№ 176, 13.08.1913)

32. Менахем-Мендл из Варшавы — своей жене Шейне-Шейндл в Касриловку. Письмо восемнадцатое Пер. Н. Гольден

Моей дорогой супруге, разумной и благочестивой госпоже Шейне-Шейндл, да пребудет она во здравии!

Прежде всего, уведомляю тебя, что я, слава Тебе, Господи, нахожусь в добром здравии и мире. Господь, благословен Он, да поможет и впредь получать нам друг о друге только добрые, спасительные и утешительные вести, как и обо всем Израиле, — аминь!

Затем, дорогая моя супруга, да будет тебе известно, что я ничего не имею против того, что между балканскими братьями заключен мир. Мир — это одна из трех вещей, на которых стоит весь свет[372], и если бы меня спросили, и если бы это от меня зависело, все народы на всем свете должны были бы жить в мире и согласии. А когда придет Мессия, так оно и будет, с Божьей помощью… Я лишь против того, что мир был подписан в Бухаресте, столице того самого государства, которое называется Румыния. Не знаю, как ты, но, когда при мне упоминают само имя Румынии, я весь закипаю! Ведь это глупо, честное слово, — есть достаточно стран, в которых нашим братьям-евреям живется несладко. Но досада все же не так велика. Ладно, там им хотя бы открыто говорят: «Вы евреи — и видали мы вас в гробу!» Румыния же — своего рода андригун: на первый взгляд и хорошая, и милая, и добрая, и ведет себя по-человечески, но чтоб ей, этой Румынии я имею в виду, было так хорошо, как она обходится с нами! На бумаге евреи имеют там все права наравне с прочими народами, ни каплей меньше. Но чуть что, им говорят, что они — «чужаки», а для «чужаков» действуют уже совсем другие законы. С другой стороны, большого греха со стороны Румынии в этом нет. В чем же ее, Румынии я имею в виду, вина, что мы в ней все-таки чужие? Мы и сами, если угодно, слегка в этом виноваты. Поскольку, если бы наши праотцы, выходя из Египта, поселились бы в земле Румынской, а не в земле Ханаанской, то в Румынии мы бы не были «чужаками»… С другой стороны, возникает вопрос, коли так, ведь все народы во всех государствах могут сказать, что мы «чужаки»? Так они, видишь ли, так и говорят! Конечно, говорят они это по-разному. Те, что погрубее, говорят это грубо, поленом по башке… Те, что поделикатнее, говорят деликатно, замаскированно, едва догадаешься, что они имеют в виду…

Короче говоря, как бы там ни было, а мир — это мир, дай Бог, чтобы длился он долго и чтобы, не приведи Господь, не возникла новая распря и новая заваруха и братья бы вновь не схватили друг друга за глотки, аминь… Теперь остается лишь один вопрос: что же станет с турком? Послушается ли он Энвер-бея[373], младотурецкого заправилу, который держится непоколебимо и говорит, что не отдаст Адринополя и будет защищать его до последнего солдата? Или же турок последует моему плану, моим указаниям и отдаст Адринополь по-хорошему? Я прямо вне себя, когда вижу со стороны, как кто-то блуждает, кто-то тонет, а я ничем помочь не могу! Я рассчитываю, однако, что в конце концов турок и сам поймет, что к чему. Турок, понимаешь ли, купец, а купец носом чует то, что другие видят глазами. Нужно быть полнейшим ослом, чтобы не понимать, что теперь, когда славяне снова дружат и снова разводят нежности между собой, — это для турка смерти подобно. Нет, меня ни за что не убедить в том, что турок сам себе враг и не желает видеть, как сам себя без ножа режет тем, что не отдает Адринополь. Вот тебе доказательство: ходят слухи, что турок уже задается вопросом, что было бы, к примеру, если бы он уступил Адринополь? Он не говорит об этом, то есть о том, что уступает. Не дай Бог! Ему лишь, дескать, интересно знать, сколько бы ему за подобное дело отстегнули? На языке купцов это называется «прощупывать» или же «закидывать удочку»…