Мера Любви

Слова утешения, произнесенные Джованни, после того как он с сочувственным интересом выслушал до конца исповедь де Бельвара, немало удивили графа: Джованни сказал именно то, что графу требовалось услышать, что ему помогло. Проявленную Джованни мудрость де Бельвар считал достойной восхищения, ибо, как он справедливо полагал, сколь бы ни был его довольно-таки юный друг образован, он не обладал богатым жизненным опытом, а много повидавшие на своем веку лишены способности человечно и просто понимать, утешать, наставляя на путь истинный, без того, чтобы впасть в гнев, ложно именуемый праведным. Однако, рассудил сам с собою граф, первый милосердный отклик на его исповедь мог быть проявлением долга духовного лица по отношению к кающемуся, не более того. Граф, правду сказать, ожидал от Джованни как человека, не священника, скорее отторжения, — возможно, благодаря великодушию Джованни, — и временного, но все же охлаждения, а то и вовсе непоправимого изменения отношения к себе. Де Бельвар успокаивал себя при помощи доводов долга и совести. Как бы Джованни ни отнесся к его прошлому, бесчестно было бы скрывать от друга обстоятельства своей жизни. Граф не желал, чтобы у Джованни сложилось неверное представление о нем, словно бы он всю жизнь был таким как сейчас и жил всегда в Честере как добрый сеньор своих подданных. Нет, де Бельвар считал, что поступил правильно, рассказав все начистоту. Он показал себя в истинном свете: как обычного рыцаря, ничем не отличающегося от собратьев по военному сословию, напротив, наделенному всеми присущими этому сословию недостатками. Джованни же был, по мнению де Бельвара, существом необыкновенным, живущим в мире возвышенных идей, не подчиняющихся изменчивым обстоятельствам, чуждых суетности света. И отвернись от него Джованни, его нельзя было бы в том винить, решил де Бельвар, ибо таково обычное отношение чистоты к грязи. Де Бельвар боялся осуждения, презрения. Однако ничего подобного не произошло.

Граф не мог сразу поверить в безусловное великодушие Джованни и еще несколько дней внимательно наблюдал за другом, стараясь уловить хоть одно движение или ненароком произнесенное слово, в котором сквозила бы неприязнь. Тщетно. Джованни стал относиться к де Бельвару, пожалуй, лучше, чем прежде. Мало того, он вовсе не находил нужным делать вид, будто не слышал и не знает о том, что ему было прекрасно известно. Ни разу Джованни не повел себя фальшиво, не избегал нарочито упоминаний чего-либо, прямо или косвенно касающегося жизненных обстоятельств де Бельвара. Он сказал как-то, к слову: «Вы же остепенились, Гийом». Смутись он после этого, извинись лицемерно, и такое поведение изобличило бы его неискренность, стремление похоронить прошлое де Бельвара как досадное препятствие для их взаимного расположения, но он как ни в чем не бывало продолжал разговор. В другой раз Джованни в присутствии друга посоветовал одному селянину, приехавшему из Варингтона окрестить свою пятилетнюю дочь, не называть девочку Беатрис, сказав: «Право слово, я не знаю ни одну счастливую женщину, что носила бы это имя». Он просил де Бельвара рассказывать ему о Франции. «Вы же были в Париже, Гийом?» — спросил он, и его непосредственность привела к тому, что де Бельвар в конце концов смог свободнее говорить с ним о себе, о своей прошлой жизни. Джованни ценил откровенность друга, и сделался более откровенным в ответ. Отныне не существовало ни одной темы, на которую он отказался бы высказаться. Однажды он как-то оговорился, что дожил до сего дня, оставаясь девственником, причем сказал это, нисколько не кичась своей чистотой, без гордого превосходства, присущего иным святошам, почитающим девственность наисовершеннейшим состоянием человека. Он рассказывал о себе, проявляя все ту же мудрость и глубокое знание людей, так изумлявшие де Бельвара, при этом словно нарочно подчеркивая, насколько скучна и бедна событиями была его жизнь.

Как-то Джованни решил убедить де Бельвара в наличии у себя грехов, в каковое обстоятельство граф верить отказывался.

— Когда я учился в монастырской школе, наставники постоянно предостерегали меня от греха гордыни, ибо я, по их мнению, слишком быстро понимал урок и мог слишком быстро пересказать выученное задание так хорошо, словно потратил на заучивание огромные усилия.