Мера прощения

На людей качка действует по-разному. Одним опорожняет желудки и напрочь отбивает аппетит и сон, у других вызывает жуткий голод и сонливость. Первым не позавидуешь, но они сами виноваты. Мой однокурсник Гена Жолобов, с которым я проходил первую практику, после пяти штормовых дней выполз на палубу, подставил выглянувшему из туч солнцу свое сизое лицо и прошептал бескровными губами: «Так вот джинсы даются...» Море быстро и просто проверяет, кто и зачем по нему шляется. Я отношусь к последним, поэтому в кают-компании набиваю брюхо до отказа и иду к себе отрабатывать дыхание в положение лежа. Койка с бортиками, не вывалишься. Покачиваешься в ней, как в люльке, которую толкает пьяный мужик, слушаешь плеск волн, захлестывающих иллюминатор, выходящий на главную палубу, – и такая благодатная, заботливая дрема осторожно укутывает тебя собой, пеленает руки и ноги, расслабляет каждый мускул, какою не всякая мать к грудному ребенку бывает. Если б еще черти не носили никого по гостям – так бы их в Роттердам через Попенгаген!

– Да! – отвечаю я на стук в дверь и с трудом выбираюсь из койки.

Любимцем чертей оказался боцман.

– Не помешал? – спрашивает он, хотя отлично видит, что еще как помешал.

– Да нет, – отвечаю я, вместо того чтобы послать боцмана к его покровителям. Есть люди, которые друзьями обходятся дороже, чем врагами. – Присаживайтесь.

– Я тут вам... не знаю, понравится ли... – немного смущаясь, произносит он и показывает коврик, наверное, тот самый, который плел во время моего визита.

– Ух ты! Вот это да! – искренне поражаюсь я, разглядывая подарок. На белом поле, окантованном черной бахромой, изображена красно-синяя роза ветров. – Ну, спасибо! Я его на переборку повешу, а потом домой заберу!

– Зачем на переборку? – скромно сказал боцман. – Это для ног, под дверь его...

– Ну да, такую красоту – и под дверь!

Боцман растаял. Вот уж не думал, что он слаб на похвалы. Впрочем, что старое, что малое... Воспользуемся этим и приберем боцмана к рукам.

– За такой подарок не знаю даже, как отблагодарить, – говорю я, решив уже, как буду благодарить. – Разве что...

Я достаю из рундука бутылку коньяка и две стопки.

– Нет-нет, я не пью, – отказывается боцман, но не упорно.

Пусть меня кто угодно и сколько угодно убеждает в противном, но я в жизни не поверю, что боцман старой школы не пьет и не матерится безбожно. Другое дело – не со всяким пьет и не при всех матерится.

– По чуть-чуть, – уговариваю я. – За такой подарок грех не выпить!

И боцман сдается. Все, дорогуши, теперь ты мой до гробовой доски!

Пока он держит бутылку и стопки, я смачиваю в умывальнике полотенце и стелю его на стол: на мокрой материи посуда не «бегает» при качке. На закуску достаю сухую колбасу, балык семги, шоколад и бутылку «Боржоми» – на любой вкус.

Боцман церемонно поднимает стопку, выпивает маленькими глотками, потом поглаживает седые усы (или губы вытирает?) и тогда только тянется за семгой. Руки у него хоть и с морщинистой, но чистой кожей – что значит всю жизнь на флоте! Недаром, видимо, долгожитель-рекордсмен – тоже моряк, швед, переживший семерых королей и лишь немного не дотянувший до двухсот лет.

После второй оказал мне боцман высочайшую честь:

– Называйте меня Степаныч и на ты.

– Неудобно как-то, все-таки вы в два с половиной раза старше меня, – вежливо отказываюсь я. А почему, собственно, неудобно?! Он первый боцман, к которому я, став штурманом, обращаюсь на вы. Кто он, а кто я?!

– Ничего, я привык, – разрешает боцман.

– Тогда и ты ко мне на ты, – разрешаю я. Не дай бог согласится – век не прощу!

– Нет, вы – старпом. Порядок должен быть.

Я с ним полностью согласен.

– Ну, на нашем судне порядок трудно навести, – говорю я и намекаю на капитана: – Рыба гниет с головы.

– Но чистят ее с хвоста, – добавляет боцман, давая понять, что капитан – даже Сергей Николаевич – как жена Цезаря.

– Говорят, помполит в прошлом рейсе немного подкрутил гайки, – опускаюсь я на ступеньку ниже по служебной лестнице.

На царском флоте помполитов не было, поэтому, наверное, боцман и не считает их командирами.

– Настырный был мужик и пакостный, царство ему небесное, – рука его дергается, будто хотел осенить себя крестным знамением, но вовремя сдержался. Наверняка верит в бога, перед рейсом ставит в церкви свечку Николаю-угоднику, покровителю моряков, и где-нибудь на дне рундука прячет его иконку, но шестьдесят пять лет советской власти научили прикидываться неверующим. Духовная мимикрия.

Наливаю по третьей, предлагаю традиционный тост:

– За тех, кто в море. И за помполита... – я не договариваю, что он теперь навечно в море.

– Что ж, моряку – морская могила, – сказал боцман.

Наверное, сам мечтает после смерти встать на вечный якорь где-нибудь посреди океана: столько-то градусов широты, столько-то градусов долготы, столько-то метров глубины – напишут в свидетельстве о смерти, которое отдадут родственникам. Бр-р-р!..