Меридианы карты и души

В то время, когда скопившихся в арсеналах мира бомб хватит на то, чтобы вдребезги разрушить земной шар, превратить его в дым и пепел, когда достаточно одного нажатия кнопки, чтобы укрытые в засаде бомбы выскочили из своих тайников, — маленький, выстрадавший свою нынешнюю жизнь народ поднимает из руин, вызывает почти из небытия свои храмы и продолжает свой путь в века. Сколько еще тысячелетий собирается жить этот народ, земля этого языческого Гарни, этого чуда человеческих рук — Гегарда, земля космической обсерватории «Орион»…

Словно по какому-то велению свыше все это находится рядом, на одном пятачке, на каменной кромке ущелья над рекой Азат. И мне чудится, что астрофизик Григор Гурзадян, пятидесятилетний человек, голубоглазый, со взъерошенными огненными волосами и порывистыми движениями, нетерпеливо принимает из рук Александра Саиняна факел, передающуюся из века в век эстафету, эту современную Лампаду Григора Просветителя, лампаду легендарного Лусаворича, и уносит в свои владения.

Мы во владениях Гурзадяна. Здесь неподалеку его лаборатория.

— Взгляните, взгляните, какая красота, какая игра красок на этой горе, — говорит хозяин, — будто она только затем и явилась на свет, чтобы позировать художнику. Наверное, раз сто я ее писал.

И хотя наш с Кариком собеседник не профессиональный художник, а исследователь космоса, живописи он отдает много времени и на всех его полотнах — Армения и ее горы.

— На этом камне над обрывом, где вы сидите, — улыбается Гурзадян, — сидела Терешкова. Сюда приезжали наши космонавты.

Я оглядываюсь по сторонам: эта краснокаменная, вся в извечной виноградной лозе гора, эта кувыркающаяся вниз речушка, болтающая на гарнийском диалекте, эти ржаво-пергаментные холмы, где, подобно полустершейся строке, еще прочерчивается старая-престарая стежка, ведущая из древней столицы Арташата в Гарни, и космонавты!

— Значит, они бывали здесь, в Армении? — спрашиваю я.

— Да, почти все. Перед полетом приезжают, чтобы свыкнуться с повадками нашего «Ориона». В семьдесят первом году тут был Волков. Он впервые должен был взять в космос «Орион-1». Прощаясь, сказал: «Григор Арамович, до чего же здорово у вас! После полета приеду сюда работать, примете?» Я был потом на полигоне в Казахстане. Снизу, из Центра, мы, прямо не дыша, следили за полетом. После официальных сообщений Волков оттуда, с космического корабля, обещал: «Первый полет «Ориона» отметим армянским коньяком. Готовьте свои звездочки, а мы прихватим вам небесные. Звездочка за звездочку! Словом, Григор, за ваше здоровье!» А спустя минуту крикнул: «Ребята, какая там погода?» Был сильный дождь с ветром, так ударял в стекла, что казалось, они сейчас разлетятся. «Льет как из ведра», — пожаловались мы. «Эх, — застонал из космической пустоты Волков, — как бы мне хотелось под дождь!» Через несколько дней его не стало. С того дня всегда, когда идет дождь, в Ереване или в Москве, где бы я ни был, хоть минуту да постою под дождем.

— А «Орион»?

— Все приборы «Ориона» отлично работали, все записанные ленты в целости и сохранности вернулись на землю… На полигоне, — помолчав, продолжает он, — я целыми днями не говорю по-армянски, да, впрочем, и по-русски разговаривать некогда. Но тогда, когда из огня и грохота вдруг вырвался корабль, я, сам не знаю, почему, крикнул по-армянски: «Аствац им! — Боже мой!»

С таким жаром произносит он это «по-армянски», что я невольно вырываю эти два слова из общего потока и думаю: вот ведь человек. Все время общается с бездонностью Вселенной и так привязан к этой горсти своей земли, к ее горам, ущельям, к ее языку!

Мать Григора из села Манджелах в Себастии, Западной Армении. В 1915 году она с толпой таких же изгнанников дошла до сирийской пустыни, до Тер-Зора. Тот же стон: «аствац им!» стоял в воздухе. Позже, в Багдаде, курдская семья удочерила осиротевшую девочку. Там она потом встретила Арама, единственного оставшегося в живых юношу из села Деврик. В Багдаде же родился Григор. В 1924 году до Багдада дошли добрые вести об Армении, и шесть семей решили во что бы то ни стало уйти туда. Шли всю дальнюю дорогу пешком и добрели до Еревана. Саргис, теперь известный архитектор, появился на свет уже здесь, в Ереване. Отец Григора и Саргиса был бетонщиком. В стенах Ереванского политехнического института есть и замешанный им цементный раствор. «Ах, Мариам, одного я хочу, — говорил он, придя с работы, — увидеть своих сынов среди студентов этого института». Жаль, не пришлось ему порадоваться славе сыновей.

Все это рассказывает нам с Кариком мать Григора, еще бодрая, с ясными глазами, и я словно вижу корни этой семьи, которые тянутся то назад по дорогам беженства, к Багдаду и Тер-Зору, то проникают вглубь, в толщу времени, и доходят до Гарни-Гегарда, то, подобно лозе винограда, закручиваются, карабкаются по горным кручам вверх, обвиваясь вокруг каждого камня, цепляясь за каждый кустик. Эти корни и в Григоре, и сила этих корней тянет его сюда из бездонности Вселенной, питает и снова устремляет ввысь.