Меридианы карты и души

Так вот и сложилось, что с тех пор, как обосновались они здесь, вроде бы и не очень далеко от города, многое сохранилось в сасунцах от Сасуна — их упорное трудолюбие, исконное чувство человеческого достоинства, где так естественно уживаются рядом необоримая крутость горцев с врожденной возвышенностью, наивной мудростью бардов. Ярко-красный трактор новейшей марки, уверенно вгрызающийся в неподдающуюся твердь земли, почтительно соседствует со своеобразным сасунским «домостроем».

Прочитав за хлебосольным столом только что сложенные им строки об Арарате, бригадир колхоза села Базмаберд — один из постоянных гостей Гаспарянов — сразу же переходит к делам житейским:

— Был у нас в селе такой никудышный человек. Взял себе в жены учетчицу из Аштарака, привез к нам. Весь клуб под свадьбу заняли. А через год — нате рам! — этот дармоед-тунеядец прогнал ее. Не хочу, мол, больше жить, давай развод. Ну, я собрал сельский актив — и прямо к этому молокососу обсудить ситуацию. Словом, отдубасили мы его как полагается! «Слушай Ты, шкодливец, говорю, забыл, что ли? Жена не рукавица, с руки не скинешь да за забор не кинешь. Еще из чужой деревни привел. У тебя что, честь корова языком Слизнула?! Сасунец ты или подкидыш?!» Очухался он после нашего «обсуждения», пошел и как миленький водворил жену назад.

Вот, значит, среди какого застолья оказался чинный, похожий на лорда сотрудник фонда Гюльбекяна Ваграм Мавьян. Но кому-кому, а мне было ясно, что творилось в эти минуты за кажущейся на первый взгляд чопорностью этого человека — автора книг «Обломки рода» и «Бессвязный дневник», книг, в которых живет неистребимая боль за судьбу тех самых «обломков», рассеянных по свету. Спустя несколько месяцев я прочла заметки Мавьяна о днях, проведенных им в Армении. В этих воспоминаниях, согретых дымом дружеских очагов, выше всех поднимались клубы дыма от очага, что находился возле дороги, у въезда в село Уджан…

Из театра мы с Мавьяном возвращаемся пешком. Несмотря на то, что смотрели комедию, идем охваченные мягкой грустью весеннего вечера.

— Ну как тебе наша колония в Америке? — интересуется Ваграм. — Караваны еще в пути?

— Караваны все больше удаляются, — отвечаю я.

— Да, удаляются… И я был в Америке, два раза, писал об этом… Не читала небось?

— Нет, к сожалению… Но прочту, обязательно прочту.

— А мы вас читаем от корки до корки. Правда, мы ведь «зарубежная армянская литература». Занесли в рубрику, но не читаете, — с легкой обидой подкалывает Мавьян.

— Ну, ты-то не имеешь оснований жаловаться. Твои книги здесь издаются, получают высокую оценку, — отбиваюсь я, хотя где-то в душе смущена. Читать-то читаем, но не хватает той постоянной заинтересованности, которая так необходима им, одиноким воинам, отстаивающим родную культуру.

— Эта зима в Лиссабоне прошла особенно туго, наверно, годы дают себя знать, — говорит Мавьян. — Казалось бы, такое дело делаю, тружусь в этом самом фонде, помогаю «обломкам» сохранить себя. И вдруг выпадают дни, когда так тошно становится, так пусто. Я ведь и сам «обломок», только, на свою беду, глубже, чем другие, ощущаю все это. Как-никак писатель, хотя и зарубежный, — горько усмехается он.

Несмотря на то, что поздний час, улицы многолюдны, люди возвращаются из театров, концертов. Многие прохожие узнают меня. Но почему-то сейчас мне особенно неловко.

— Все телевизор! И писатель, как преуспевающий футболист, словно на витрине, — оправдываюсь я.

— И, как преуспевающий футболист, счастлив!

— Ладно, не ехидничай.

— Я не ехидничаю, я правду говорю… Помнишь, в «Бессвязном дневнике» я писал о смерти Степана Зорина? Вы счастливые, вы живете на родине.

Я хочу превратить все в шутку: а кто, мол, тебе мешает стать счастливым, пожалуйста, приезжай, найдем подходящую невесту, женим, — но молчу. Эта легковатая шутка никак не вяжется с тональностью нашей беседы.

— Доброй ночи, Ваграм.

— Доброй ночи.

Дома вновь перелистываю «Бессвязный дневник», нахожу страницы об Армении, перечитываю описание похорон Степана Зоряна. «Сегодня родной народ предал земле одного из своих талантливых сыновей — Степана Зоряна. Впервые я так ощутимо, до осязаемости, понял, какое это утешение — иметь возможность быть похороненным в своей родной земле. На мгновение мне даже почудилось, что не такая уж большая разница, над или под этой землей ты. Суть в том, что в обоих случаях эта земля — твоя… Мне было грустно, и это была другая грусть, чем у тех, кто стоял рядом со мной. Это была грусть человека, который хорошо знает, что такое быть армянским писателем, но прожить всю жизнь на чужбине и умереть, быть захороненным на чужом кладбище, в чужой земле».