Меридианы карты и души

— Ну-ну, не очень-то воображайте! Что нос воротите, тоже мне, принцессы нашлись!.. Особенно Асмик, корчит из себя дочь министра. Что, в вашей деревне не сгодится такой жакет, да? — И, повернувшись ко мне, тихо говорит — Бедняжка, она очень сдала. Легко ли — за год потерять и мужа, и брата…

То, что тетя действительно сдала после этих потерь, лежала в больнице, еле оправилась, рассказала мне приехавшая с ней соседка ее, которая тогда ухаживала за ней и уговорила поехать в Ереван. Что же касается нашего приглашения, то, когда соответствующее учреждение заинтересовалось подробностями, куда и зачем она едет, мадам Аракси струхнула и отказалась от приглашения.

Вместе с тетей мы едем в село Джрашат Эчмиадзинского района, где уже около сорока лет живет и учительствует младшая сестра моей матери Варсик.

— Молодчина Варсик, смотри, дом какой заимела! — восклицает Арус.

Варсик, довольная, улыбается и приглашает гостей к столу.

Гляжу на этих двух сестер: обе низенькие, обе уже в летах, обе вдовы. Написала это слово и вдруг почувствовала, что оно никак не вошло в обиход, не применимо к Варсик, которая уже семнадцать лет как потеряла мужа. Варсик — женщина на редкость спокойная, несуетливая. Муж ее умер, оставив четверых детей и камни, припасенные для будущего дома… Но все-таки дом этот построили, дети выросли, окончили вузы. Конечно, родня помогла, хотя и без этого они выстояли бы, дом все равно был бы построен. Под ногами Варсик земля, твердая родная земля, вокруг люди, которые всегда помогут встать на ноги. А у Арус… Есть у нее и дом, и деньги, и сын взрослый, но на ней лежит печать одиночества, какой-то обреченности.

На краю села, километрах в двух от Аракса, покоится моя бабушка. Последние годы свои она жила в деревне у Варсик. «Бабушка, почему ты не хочешь к нам в Ереван?» — часто спрашивала я. «Сильва, дитя мое, я им здесь больше нужна, а вы уже давно на своих ногах стоите…»

На могиле бабушки мы поставили надгробье — хачкар — из черного туфа, с орнаментом и надписью. И вот сегодня впервые все четыре сестры вместе с детьми, внуками и правнуками пришли к ее могиле.

Постояли, разожгли огонек, и каждый бросил туда ладан, как положено это у нас в память усопшего. Помолчали.

В нашем роду не принято плакать на людях, причитать, хотя много горького накопилось за годы. И тетя Арус не плакала. Энергично поправила очки в черной оправе на носу, твердо, мне даже показалось безучастно, прочитала строки, высеченные на камне.

И зачем, зачем только моя ванская бабушка отправила свою дочь тогда в Стамбул?.. Осталась бы дома, жила с нами, как и моя мать, работала бы на ткацкой фабрике, а по вечерам бегала на рабфак, вышла бы замуж за здешнего парня, обзавелась кучей детей. Пусть, как и мы, получала бы хлеб по карточкам, росла, мечтая о новом ситцевом платье, пусть в годы войны простаивала бы с нами в очередях и ездила в деревни, оставшиеся без мужчин, собирать смерзшийся под снегом хлопок. Только бы жила рядом, возле нас, с матерью, с Варсик, с Астхик, изо дня в день, из года в год старилась бы на глазах, чтобы мы постепенно привыкали к ее увядающему лицу, к тускнеющим глазам, к очкам…

Близился день разлуки. Мы хотели, чтобы она еще погостила у нас, но тетя отказалась: боялась оторваться от группы. Я собиралась послать ее сыну Хорену подарок— хорошие часы, фотоаппарат «Киев».

— Не надо, не делай этого! Хватит с него того, что имеет, не заслужил… — внезапно сорвалась Арус и тут же смолкла.

Кто знает, кроме утраты мужа и брата, какие еще беды обрушились на нее, какие обиды хранила она в душе своей, обиды, о которых в суете своего двухнедельного пребывания не успела или не захотела рассказать… И уехала, так и не поведав о своей пятидесятилетней жизни вдалеке, не стерев белых пятен в ее редких пугливых письмах, не посидев час-другой наедине с сестрами, не открыв им своего сердца и даже не оставив после себя боль разлуки.

Уехала, возвратилась обратно к себе моя тетя Арус — нет, моя тетя Аракси, суетливая, маленькая, с короткими прямыми волосами, сухоньким, потемневшим лицом и темными глазами в очках. Пишу эти строки и ощущаю, что именно от всего этого, от невольной отчужденности, в которой не повинны ни она, ни мы, от нашего несостоявшегося сближения, во мне все больше и больше жалости к ней. И, оказывается, она дороже и ближе мне, чем та светлолицая, полноватая, с большими зеленоватыми, как у мамы, глазами тетя Арус.

Когда я вернулась из Америки, в кипе писем обнаружила и ее письмо. Прислала вырезку из стамбульской газеты «Время» о моих вечерах в Монреале поздравляла с тем, что поездка прошла успешно. Прочла это письмо со щемящим чувством, но — вы! — так до сих пор и не собралась ответить. Завтра же, когда буду в Ереване, непременно ей напишу, непременно…

18 марта, Ереван

Утром, приехав из Егварда в Ереван, позвонила в Комитет по спюрку, а если официально, то в Комитет по культурным связям с армянами за рубежом. Хотелось узнать, что у них нового, кто сейчас гостит в Ереване из знакомых.