Мерседес из Кастилии

— Вы сегодня видели Пепе среди команды? — спросил Колумб, впервые вспомнив о молодом матросе. — Если он не сдержал слова, это дурной признак. Это значит, что нам придется не спускать глаз с остальных, пока у них есть хоть какая-то возможность бежать на берег!

— Если его отсутствие — дурной знак, значит, возвращение славного парня должно быть хорошей приметой. Вон он, на рее, над нашими головами, сеньор адмирал, отдает парус!

Колумб поднял глаза и действительно увидел молодого матроса на самом кончике рейка латинского паруса бизань-мачты[51]: раскачиваясь на ветру, он отдавал концы, удерживающие парус. Время от времени Пепе с тревогой поглядывал вниз, чтобы узнать, замечено его возращение или нет, и, несмотря на свою обычную ловкость, даже немного замешкался, чем и привлек к себе всеобщее внимание. Колумб сделал знак, — что узнал его, и обрадованный юноша тотчас отдал парус.

Адмирал вместе с Луисом подошли к гакаборту[52] , чтобы взглянуть, не осталось ли какой-нибудь лодки вблизи каравеллы «Санта-Мария». И действительно, возле самого судна плыл ялик, где на веслах сидела одна Моника, — только поэтому ей и позволили подойти так близко.

Увидев адмирала, Моника всплеснула руками, словно хотела что-то сказать, но не решалась. Колумб понял, что жена Пепе растерялась от воплей толпы, множества любопытных глаз и необычной близости каравеллы, которая возвышалась над ней, как стена.

— Я вижу, твой муж сдержал свое слово, добрая женщина, — заговорил он первым так мягко и с такой лаской, что Луис даже удивился. — Наверно, это ты сказала ему, что лучше честно послужить королеве, чем сделаться всеми гонимым беглецом?

— Да, сеньор! — ответила Моника. — Раз надо послужить господу, я отдаю королеве мужа без ропота, хотя и против своей воли. Теперь я вижу, что была виновата. Я буду молиться, чтобы мой Пепе всегда был впереди!

— Вот слова, достойные верной жены и доброй католички! Молись за нас и будь уверена, что твой Пепе увидит Катай, получит свою долю сокровищ и вернется домой целым и невредимым.

— Ах, сеньор, но когда? — воскликнула Моника, которая, несмотря на всю свою религиозность и кажущуюся решимость, не могла совладать со своим женским горем.

— Это уж как богу будет угодно, добрая… Как твое имя, женщина?

— Моника, сеньор адмирал! А моего мужа зовут Пепе, а нашего бедного сына, который остался теперь без отца, окрестили Хуаном. Мы настоящие испанцы, в нас нет ни капли мавританской крови. Вспомните об этом, сеньор адмирал, когда вам понадобится человек на опасное дело!

— Можешь быть спокойна, я позабочусь об отце твоего Хуана, — с улыбкой проговорил Колумб, хотя слезы застилали ему глаза. — Я ведь тоже оставлю на берегу тех, кто дорог моему сердцу, и среди них — своего сына, — у которого нет матери. Если что-нибудь случится с нашими судами, мой Диего останется круглым сиротой, а у твоего Хуана все же будет ласка и заботы матери!

— Простите меня, сеньор, тысячу раз простите! — воскликнула Моника, растроганная горем, которое слышалось в голосе адмирала. — Мы все думаем только о себе! Когда у нас своя большая беда, мы забываем о чужих страданиях. Плывите же с богом, и пусть мой муж будет всегда при вас! Если бы мой Хуан не был так мал, я бы и его отпустила вместе в вами…

Голос Моники прервался, она взялась за весла и начала медленно отгребать в сторону; казалось, сам ялик не хотел удаляться и сопротивлялся веслам, направлявшим его к берегу.

Разговор этот происходил довольно громко, так что, когда Колумб обернулся, он увидел, что находившиеся поблизости матросы замерли на своих местах, боясь проронить хоть слово. В эту минуту якорь «Санта-Марии» отделился от дна, и она стала уклоняться под ветер. В следующее мгновение большой квадратный фок[53] каравеллы начал наполняться ветром, и вскоре все три судна медленно вышли из бокового рукава реки Одьеля, где стояли на якоре, и уверенно двинулись вниз по течению к устью реки.

Солнце еще не взошло или, вернее, только восходило над холмами, как сияющий волшебный шар. На судах поставили все паруса. В то великолепное утро многие с грустью смотрели на удаляющиеся берега Испании, словно предчувствуя, что уже не увидят их никогда.

Большая часть лодок следовала за «Пинтой» и «Ниньей» до устья реки, а некоторые плыли за ними еще часа два, высоко взлетая на пологих волнах пробуждающегося океана. Лишь когда поднялся свежий ветер с запада, они мало-помалу отстали, провожая моряков последними горестными воплями и прощальными взмахами рук. Словно освободившись от пут, каравеллы устремились в голубые просторы Атлантики, подобно людям, влекомым неведомой судьбой, которой они не в силах ни предвидеть, ни избежать.