Мерцание золота

Таким образом, на какое-то время Внуково осталось без присмотра. Тут же был организован Совет арендаторов, который возглавил, конечно, Шим. Мне в нем предложили пост казначея.

— Но я ведь не бухгалтер, — запротестовал я. — Я сын бухгалтера!

— А кого ставить? — спросил меня Иванченко. — У Файзилова, например, отец владел кирпичным заводом. Ты считаешь, он будет лучше казначей, чем ты?

Я стал собирать деньги на ремонт рушащегося хозяйства. Некоторые писатели, глядя на все это, стали сдавать квартиры. А Стекловского, жившего под нами, выселили в принудительном порядке.

— Может, и нам уехать? — спросил я жену.

— Успеем, — сказала Алена. — Стекловского выселили за многолетнюю неуплату, а у нас Егор.

У Егора во Внукове было полно друзей из писательских внуков, и мысль о выселении я выбросил из головы. Вид детей, гоняющих по поселку с листьями лопухов на головах вместо панам, настраивал на оптимистический лад.

Из тех, кто уехал из Внукова, больше других мне было жалко Файзиловых. Но им дали дачу как раз в Переделкине.

— Ближе к небожителям? — спросил я Татьяну Михайловну при расставании.

— Там квартира и участок больше, — сказала она. — Обустроимся, приезжайте в гости.

— Обязательно, — кивнул я. — А вы к нам по грибы.

Однажды при въезде в поселок меня встретил Георгиев. Он стоял в воротах, широко раскинув руки.

— Сторожем нанялся? — выглянул я из машины.

— Посторонним въезд запрещен! — строго сказал Жора. — Частная собственность, охраняемая законом!

По его глазам я понял, что он меня не узнает.

— По грибы сегодня ходил? — спросил я.

— Какие грибы? — растерялся Жора. — Грибы в лесу.

Он отступил в сторону, давая мне проехать.

— Что с Жорой? — спросил я Иванченко.

— С головой что-то, — сказал Вячеслав Иванович. — Я Лене говорю, чтобы она отправила мужа на обследование, а она не хочет. В больнице, мол, и здорового уморят. Он уже давно заговаривается, своих не узнаёт.

— Голова у писателя самое слабое место, — согласился я.

— У кого голова, у кого сердце, — вздохнул Вячеслав Иванович.

Через какое-то время Георгиева увезла «скорая», и из больницы он уже не вышел.

— Слишком близко к сердцу принял происходящее в стране, — сказал мне Иванченко.

— Переживал, что Союз развалился?

— Наоборот, очень уж радовался. Поддерживал подписантов, которые требовали раздавить гадину. Жора всегда был демократом.

— Они вроде от переживаний не умирают, — сказал я.

— А твой Адамович?

Действительно, Алесь Адамович умер прямо на заседании суда, когда рассматривалось дело о разделении собственности Союза писателей СССР.

— Ему стало плохо, — рассказывал Вепсов, — спасать надо, а никого из подельников рядом нет. Разбежались, как тараканы! Пришлось нам с Бочкаревым его таскать.

Несмотря на то что Адамович выступал в суде на стороне врагов, мне его было жалко. Я Александра Михайловича знал еще со студенческих времен.

В начале семидесятых Адамович подписал письмо в защиту Даниэля, его выгнали из Института литературы в Москве, и он уехал в Минск и стал преподавать на филфаке университета. Лично у меня он вел спецкурсы по Толстому и Достоевскому.

Расхаживая по аудитории от стены к стене, Александр Михайлович вводил нас в большую литературу. Чувствовалось, что с нами говорит писатель, а не университетский лектор. К тому же именно в этом году в журнале «Маладосць» вышла его «Хатынская повесть».

— Кто-нибудь из вас читал эту повесть? — спросил на лекции по русской литературе девятнадцатого века профессор Кулешов.

Как раз он был типичным университетским профессором. Сухой, язвительный, даже вредный, Кулешов ненавидел прогульщиков и разгильдяев, которыми на филфаке чаще всего оказывались парни. Девушки, во-первых, были старательнее, а во-вторых, лучше маскировались.

Саня Рисин на экзамен к Кулешову явился с длинным хвостом из прогулов и самодовольной улыбкой на наглой роже.

— Вы где в школе учились? — спросил профессор, беря в руки зачетку.

— В Сочи, — ухмыльнулся Рисин.

— Нашли где учиться! — рассвирепел Кулешов и швырнул в угол зачетку. — Вон отсюда!

«Трояк» Саня получил с пятого или шестого захода, да и то лишь после того, как с Кулешовым на повышенных тонах поговорили в деканате. Отчислять там не любили даже таких, как Рисин.

Так вот, неожиданно для всех Кулешов спросил на лекции, читал ли кто-нибудь «Хатынскую повесть» Адамовича.

— Читали, — сказал я.

— Это новое слово в белорусской литературе, — взглянул на меня Кулешов. — А может быть, и европейской. Очень талантливая вещь.

Кулешов уловил главное: Адамович был истинным первопроходцем, как сказал бы Лев Гумилёв — пассионарием. Вместе с белорусскими писателями Брылём и Колесником Адамович побывал в сожженных немцами деревнях. Втроем они написали книгу «Я из огненной деревни». С ленинградским писателем Даниилом Граниным он выпустил «Блокадную книгу» — такую же страшную, как и предыдущая. Уже на следующий день после чернобыльской аварии Адамович толкался в приемной ЦК партии, пытаясь прорваться к первому секретарю. Он сразу понял масштаб трагедии, обрушившейся на страну.