Мертвая голова

– Нет… Когда я узнал о том, что он сделал, я был очень зол, но все-таки не желал ему Лимба, – признался Тайло. – Это желание возникло намного позже: когда я стал психофором своей матери. – Его голос задрожал, и он умолк. И только через несколько мгновений, еле сдерживая слезы, он продолжил: – Помню, как увидел ее впервые. Она улыбалась, Флинн, представляешь? УЛЫБАЛАСЬ! Души ведь, как правило, попав в Чистилище, до смерти напуганы: они еще не до конца осознают, что с ними произошло, надеются, что все это им только снится. Но мама вела себя совершенно иначе. Она была счастлива. И знаешь почему? – спросил Тайло, и Флинн медленно покачал головой. – Мама сказала, что, после того как я умер, перестала бояться смерти, ведь она верила, что по ту сторону обязательно встретит своего сына – МЕНЯ. А я стоял и слушал ее, но не мог признаться, что я и есть ее сын… ее Тайло. Я ведь дал клятву Властелину Смерти, что раньше времени не раскрою свою личность, только с этим условием он разрешил мне стать ее психофором. А нарушить клятву, данную Властелину Смерти, – хуже самой смерти. – Его губы затряслись, а зеленые глаза заблестели от слез. – Да, мой отец не убивал мою мать, но он убил в ней желание жить дальше. После моей смерти ее больше ничего не держало в мире живых… Ничего…

Флинн притянул Тайло к себе и через несколько мгновений почувствовал, как плечо стало мокрым от слез.

– Тише, тише, все закончилось, – мягким голосом успокаивал он. – Твой отец больше никому не сможет причинить боль… Никому и никогда.

16 Шешан

Флинн сидел на высоком холме, покрытом изумрудным ковром из травы, и смотрел на солнце, лениво скользившее к горизонту. Нежные лучи падали на лицо и ослепляли; и даже если он отводил взгляд в сторону, перед глазами все равно маячили белые точки. Но Флинну это в каком-то смысле нравилось: ему казалось, что солнце проникло в него и уже сияло изнутри, прогоняя всю ту тьму, которая скопилась в его сердце.

Грудь наполнял теплый воздух, таивший в себе аромат сочной зелени, нагретого камня и еще один, едва уловимый, – акации. Как ему хотелось остаться здесь навсегда, став одним из валунов или деревом, чтобы до конца своих дней нежиться в этом всепроникающем свете.

– Крас-с‐си-и‐иво, – прошептал кто-то рядом с Флинном.

Он повернул голову, но плавающие перед глазами белые точки не дали рассмотреть непонятно откуда возникшего собеседника.

– Да, красиво, – растерянно произнес Флинн, часто моргая. – Но где это мы? – Он вдруг осознал, что понятия не имеет, где сейчас находится и как попал сюда.

– В лучшей части твоей души.

– А я даже и не подозревал, что во мне есть что-то настолько прекрасное, – невольно улыбнулся Флинн.

– Оно есть почти во всех людях, но многие забывают дорогу к чему-то прекрасному внутри себя.

– Почему?

– Потому что постоянно наведываются в худшую часть своей души. – Голос его собеседника изменился: из легкого и спокойного он стал густым и мрачным.

– Зачем они это делают?

– Так проще. Путь к худшей части себя намного короче, чем к лучшей…

Выступившие слезы повисли на ресницах, и сквозь них, как через линзы, Флинн наконец-то смог разглядеть того, с кем говорил. Правда, частично: назойливых точек стало куда меньше, но они полностью не исчезли, поэтому сидевший рядом с ним человек был похож на несобранную мозаику. Зрение Флинна выхватило длинные пепельно-белые волосы, прозрачные глаза, в которых отражалось заходящее солнце, отчего они напоминали поверхность горной реки, а еще скрещенные руки с тонкими запястьями и губы, прямой линией расчертившие лицо с острым подбородком.

– А ты кто? – спросил Флинн.

– Кем я только не был: и цветком, растущим на вершине скалы, и рыбой, плывущей против бурного течения, и медведем, рыщущим по тенистым лесам, и ветром, танцующим в облаках. Я был всем, но теперь я никто.

Только сейчас Флинн понял, что рядом с ним сидел юноша лет четырнадцати, но голос у него был совершенно взрослым, даже старческим.

– Разве можно быть никем? – удивился Флинн. Сколько бы ни пытался, он никак не мог себе это представить.

– Можно, если ты прошел старый путь, но еще не выбрал новый, – ответил юноша, и в его голосе послышались нежные переливы, будто сотни серебряных колокольчиков одновременно зазвенели где-то вдали. – Все мы состоим из принятых нами решений. Нет их – нет нас.

– И кем же ты думаешь стать на этот раз?

– Это зависит от тебя, ведь теперь я иду за тобой, – сказал юноша и улыбнулся. – Выбери мне имя. Наз-з‐зови меня. – Из-за его губ показался раздвоенный язык, и прозрачные глаза устремились прямо на Флинна. – Покажи мне новый путь, наз-з‐зови меня…

– Утро-о‐о, до-о‐обр-р‐рое утро-о‐о, чуде-е‐есное-е‐е утро-о‐о, – пропел Божественный Енот, прервав сон Флинна.

– Ну почему Граф Л не нарисовал в моей комнате какую-нибудь Молчаливую Рыбу? Почему именно тебя? – проскрипел еще не до конца проснувшийся Флинн и закрыл лицо ладонями: звезда, подлетевшая слишком близко к его кровати, слепила глаза.