Мертвая сцена

Понятно, все думают, что я мертв. И что меня убил бывший однокашник Носов. Вот и любопытно, придет ли кто-нибудь поглазеть на этого Носова? Как бы мне ни хотелось, эта возможность, пожалуй, маловероятна. Допустим, я узнаю, что моего коллегу убили. Пойду ли я на суд над его убийцей (если только меня не вызовут как свидетеля)? Ответ: конечно, нет. И думаю, что так ответит любой нормальный человек. Так что даже на суд особо рассчитывать не приходится. Разве что в Фигуркине там взыграет совесть… Но нет, для него обратной дороги нет. Равно как и для Аллы.

Однако на следующий день после паскудного «опознания», совершенного Фигуркиным, ко мне все-таки направили психиатра. Видимо, следователь не смог до конца выдержать твердость характера и вновь проявил мягкотелость. Или, может, какой-то вышестоящий начальник настоял на экспертизе.

— Здравствуйте, — со слабым подобием улыбки сказал вошедший в мою камеру пожилой человек в очочках. — Меня зовут Филипп Филиппович. А вас как?

— Устин Ульянович, — ответил я ему в тон.

— Что ж, давайте разберемся в этом, — вздохнул Филипп Филиппович, присаживаясь на табурет.

— В чем именно? — усмехнулся я, по-прежнему лежа на нарах.

— В том, действительно ли вас зовут Устин Ульянович.

— Понятно, — выдохнул я. — Вы психиатр?

— Как вы догадались? — вскинул брови Филипп Филиппович.

— Доктор, — произнес я, тоже принимая сидячее положение, — вы пришли проверить, являюсь ли я ненормальным, верно? Но, кажется, о моем слабоумии речь не идет, так?

— К чему это вы? — не понял врач.

— Ну кем вы еще можете быть, если не психиатром? Тут и ребенок сообразил бы.

— А, вот вы о чем, — наконец уразумел Филипп Филиппович. — Да, вы правы, слабоумным вас действительно не назовешь. Это я понял еще по вашему делу.

— А со следователем тоже беседовали?

— Безусловно.

— И вы согласны с его версией?

— Версией чего?

— Того, что я не тот, за кого себя выдаю.

Доктор замялся:

— Мм… собственную оценку мне выносить еще рано…

«А может, это мой шанс?» — немедленно подумал я и решил дополнительно прощупать доктора.

— Филипп Филиппович, но если откровенно? — Мой голос невольно начал дрожать. — Вы ознакомились с делом, поговорили со следователем… Что вы думаете?

Снова помешкав, психиатр произнес:

— Что ж, если откровенно… Если откровенно, у меня пока имеются две версии. Либо вы симулируете, то есть притворяетесь, либо нет.

Я не верил своим ушам:

— То есть… вы не исключаете, что я говорю правду, а следствие заблуждается?!

— Если продолжать говорить откровенно, — стал тянуть слова Филипп Филиппович, — то… я не вижу в следствии по вашему делу чего-либо ошибочного…

— Но вы сами сказали, что я, на ваш взгляд, возможно, и не притворяюсь!

— Вы меня не так поняли, — чуть поморщился психиатр. — Я имел в виду, что вы, возможно, притворяетесь шизофреником. А возможно, что и на самом деле являетесь им.

Словами не описать, как я был разочарован в этом объяснении. У меня не нашлось никаких слов ответить. Я просто-напросто снова лег на спину и закрыл ладонями лицо.

Где-то с минуту в моей камере стояла абсолютная тишина. Я лежал с закрытыми глазами, и Филипп Филиппович не издавал ни звука.

Наконец он протяжно вздохнул и спросил:

— Вы не хотите говорить со мной?

— Не вижу смысла, — ответил я, не открывая глаз.

— Почему не видите? — тихо промолвил он.

Я, выражая недовольство, выдохнул и вернулся в сидячее положение:

— Вы думаете, что я либо симулянт, либо больной. Но ни то ни другое не является правдой. Зачем же мне с вами хоть о чем-то беседовать, если заранее понятно, что вы не встанете на мою сторону?

— Или на сторону правды? — быстро спросил Филипп Филиппович.

— В данном случае это одно и то же, — махнул я рукой.

— Вы напрасно считаете, что я заведомо окажусь не на вашей стороне, — помолчав, продолжал доктор. — Если ваш рассудок действительно помрачен, то, поверьте, я удостоверю этот факт. Я независим в вопросах психиатрии, и здесь никто не может на меня повлиять.

— Да не помрачен мой рассудок, не помрачен! — в отчаянии простонал я. — В этом-то все и дело!

— Знаете, в чем главная специфика душевных болезней? — неожиданно спросил Филипп Филиппович. — То есть в чем их отличие от болезней более привычных — физических?

— Ну и в чем же? — хмыкнул я, с неохотой втягиваясь в продолжение разговора.

— В том, что страдающий от физической болезни, как правило, знает, что болеет, соглашается с этим фактом. Человек же душевнобольной практически никогда не признает наличие у себя заболевания. По крайней мере, до какого-то момента.

Я презрительно фыркнул:

— Намекаете, что я больной на голову и не знаю об этом?

— Все может быть, — спокойно ответил доктор.

— Филипп Филиппыч, это чушь! Как вы себе это представляете? Я заболел — и стал считать себя не тем, кем являюсь на самом деле?!

— Такие случаи весьма распространены, — сказал он тоном знатока.

— Да, но я прекрасно помню всю свою жизнь! Жизнь Уткина, а не Носова, понимаете?!

— Вы могли изучить чужую жизнь, — с тем же почти издевательским спокойствием продолжал психиатр. — Тем более что речь идет об известном человеке.