Мертвец

Однако в первую же ночь мне пришлось туго. Что-то мне мешало и беспокоило, словно в постель запустили маленьких и злых ежиков. Поэтому я принялся возиться, чесаться и шевелиться. Мать сделала замечание. Я замер, но ёжики не замерли. И очень скоро я стал вертеться снова. Как назло, кроватка стояла возле стены, как раз под часами с кукушкой. И сама кроватка стукала о стену, и гири от часов грохали, мать вскочила и рявкнула на меня.

Я успокоился, правда, ненадолго.

В конце концов мать наорала на меня и отлупила ремнём. Я принялся выть, а мать включила свет и проверила моё ложе.

Это были не ёжики, это были клопы. Крупные и голодные. Они водились в кроватке. Её потом долго морили керосином и вымораживали на улице. А потом я ещё долго в ней спал, пока ноги не стали свешиваться. И керосином от кроватки тоже пахло здорово.

И никто передо мной не извинился. Про этот случай никогда и не вспоминали, будто не было его совсем.

А, не знаю, через год или ещё когда потом, к нам пришли какие-то гости, и среди них дядя Ваня, дядька матери, лет пятьдесят ему было или шестьдесят, когда ты маленький, ты плохо разбираешься в возрастах. Не помню почему, но дядя Ваня вдруг ни с того ни с сего влупил мне сочный щелбан. У меня в глазах потемнело, а лоб чуть не раскололся. А всем было очень весело. Они смотрели на мою обиженную рожицу и смеялись. И мать тоже смеялась.

Это, конечно, не со зла было.

Я не заплакал, хотя и больно, но хуже боли было другое. Я почувствовал себя одиноким. Были они, взрослые, был я, маленький. Мне можно было дать в лоб и посмеяться. Как просто.

Я ненавижу творожную запеканку, ещё со времен детского садика. Однажды отцу выдали на работе пять килограммов творога, и мать пекла её целую неделю, каждый день, каждый день. А в четверг я отказался, потому что уже смотреть не мог, к тому же творог начал горчить. Мать сказала, что если я не съем, то на улицу не выйду все каникулы. И я съел, а через пятнадцать минут меня стошнило.

А ещё я хотел рыбок. Не знаю, очень хотел. Взял трёхлитровую банку и сачок для бабочек, пошёл на речку и наловил в заводи мальков, кажется, это были караси. Я посадил их в банку, кинул какую-то водную траву и насыпал грунт. Долго выбирал, куда поставить банку, а потом поставил в самый красивый угол на самое красивое место – на тумбочку. Это была тумбочка из заметного чёрного дерева, вытянутой восьмиугольной формы, с невысоким бордюрчиком по краю. На тумбочке никогда ничего не стояло, даже цветы, и я был уверен, что это место готовилось для чего-нибудь особенного и сверхкрасивого. Например, для аквариума. Поэтому я и поставил туда свою банку. И лампу устроил специальную, из консервной жестянки – чтобы лучше всё освещалось. Рыбки очень хорошо плавали. И блестели.

А мать их в помои – потому что это ведь была особо ценная тумбочка, её нельзя трогать, ею можно только восхищаться. Когда я вернулся из школы, я увидел, что одна рыбка ещё жива, она ещё шевелилась поверх картофельных очисток. Я её спас, отпустил в колодец, и она ещё долго там жила, я знал.

И враньё. Они говорят одно, а делают всегда не так. Причём так всегда было, когда я читаю старые книжки, вижу – родители врут. На каждом шагу, с каждым вздохом.

Они врут, а дети видят.

И об этом ещё и раньше писали, и куча народу писала, ещё пятьдесят лет назад. Полвека прошло, а ничего не изменилось, врут и врут, учат, что надо делать. А сами всё делают наоборот. Мне кажется, что родители не могут без вранья, это одно из родительских качеств.

Лицемерие ещё.

Мать ненавидит свою работу, а уйти с неё не хочет, и не потому, что работы на такие деньги не найдёшь, а потому, что она на этой службе считает себя работником культуры и интеллигенцией. А ещё она не хочет, чтобы вместо неё заведующей клубом назначили Сарапульцеву. Они будут встречаться на улице, и Сарапульцева будет по отношению к ней вроде как начальником, а мать никогда не допустит, чтобы Сарапульцева возвысилась хотя бы на полсантиметра.

И клоуном она не только из-за денег подрабатывает, это вызов. Вернее, не вызов, а крест. Вот посмотрите – я несу крест, вынуждена паясничать за деньги, до чего довели человека! Пашу на трёх работах, а меня никто не понимает, и памятника не возводят, а я ведь уже не молода! Я ненавижу свою работу… Ну, и так далее.

Это всё тоже неправда. Она на самом деле балдеет от своего клоунства. Не от самого процесса, процесс она действительно ненавидит, нет, она от роли своей клоунской балдеет. Клоун – это же герой настоящий, единственный, кто может сказать правду, вечером он, значит, спину гнёт перед начальством, рожи корчит, а ночью закладывает тротил под здание коммерческого банка, под грубой размалёванной личиной таится тонкая душа…

Ну, короче, бред.

А соседи? Мать презирает соседку справа. Но самое главное, за то, что соседка вышла на пенсию в сорок лет – из-за работы на вредном производстве. И мужу её тоже повышенную зарплату платят, а сын её поступил в Москве в институт и работу нашёл, пятнадцать тысяч получает.