Мертвые канарейки не поют

– Ни за что! – крикнула Рита и выскочила из автомобиля, сопровождаемая наглым смехом Льва Георгиевича.

Этот смех потом долго стоял у нее в ушах. Стоило ей ночью закрыть глаза, как в темноте раздавался этот сатанинский хохот.

Ее персональному фильму ужасов не было конца.

Состояние мамы, на некоторое время стабилизировавшееся, вдруг ухудшилось, и ее перевели в отделение интенсивной терапии. Планировалась еще одна нейрохирургическая операция, поговаривали о переводе в специализированную клинику в Москве.

Отцу в СИЗО было плохо, и Рита еле сдержала слезы, когда навестила его: он не жаловался, держался молодцом, уверял, что с ним все в порядке, но девушка видела перед собой резко похудевшего, постаревшего, абсолютно седого старика и не могла поверить, что это ее веселый, добрый, жизнерадостный папка.

И все это время она мучительно размышляла над тем, как же Барковский завладел оригиналом записи, который она передала журналисту Харламову. Конечно же, Рита попыталась встретиться с тем, однако на этот раз ее дальше приемной не пускали, уверяя, что Харламов сейчас в командировке и сам свяжется с ней, когда вернется.

Звонка от него не последовало.

А новый выпуск «Суд идет!» был посвящен вовсе не деяниям Льва Георгиевича Барковского, а банде браконьеров.

Для себя Рита сделала вывод: в команде Харламова был человек Барковского, который похитил запись.

Деньги закончились, хорошо, что родственники поддерживали ее материально, ужасаясь тому, как в одночасье на их семью свалилось столько бед. Одна из теток даже настойчиво рекомендовала сходить к местной знахарке, чтобы та сняла порчу, – иначе объяснить причину каскада бедствий она была не в состоянии.

Рита же, горько про себя усмехаясь, знала и имя этой причины, и то, что никакой потусторонней подоплеки в случившемся не было, потому что человек из плоти и крови кровожаднее любого вурдалака, свирепее любого оборотня и хитрее любого колдуна.

И имя его Лев Георгиевич Барковский.

В конце декабря Рита наведалась в деканат университета, чтобы подать заявление об академическом отпуске по состоянию здоровья. Благо, коллеги отца выправили ей долгоиграющий больничный, причем никакой не липовый, а самый что ни на есть настоящий: с учетом того, что с ней в последнее время стряслось, это было проще простого.

Из деканата ее отфутболили в учебный отдел, там, промурыжив полдня, велели зайти в конце недели. Потом выяснилось, что ответственное лицо заболело и надо заглянуть после новогодних праздников.

Накопившееся напряжение дало о себе знать: Рита кричала так, как не кричала еще никогда в жизни, и ее вопли произвели впечатление, ибо таскавшие папочки тетки куда-то уцокали, и через четверть часа ее перенаправили к проректору по учебной части.

В приемной проректора миловидная секретарша предложила ей чаю с печеньем и извинилась за то, что ей придется подождать «минуток десять», так как у ее шефа «важный посетитель».

Рита, быстро выпив чаю, потребовала вторую чашку и слопала все печенья, лежавшие на красивом, гжельской росписи, блюде.

Она настроилась на то, что вскоре придется вопить и на эту миловидную секретаршу, однако ровно через десять минут двери кабинета проректора раскрылись, и появился он сам – высокий полный мужчина в плохо сидящем костюме.

– Так это вы, значит, перепугали всех дам в учебном отделе? – спросил он с улыбкой, подходя к Рите. – Ну что же, понимаю, понимаю… Но вы должны их извинить – конец года, запарка… Однако я уверен, что мы найдем способ решить вашу проблему. Прошу вас!

Он жестом пригласил ее в свой кабинет, и Рита, окрыленная его словами, а также любезным тоном, проследовала в обширное помещение, где за длинным полированным столом для совещаний уже кто-то сидел, вальяжно развалившись.

Это был Лев Георгиевич Барковский.

Рита покинула кабинет проректора через пару минут, когда тот, сославшись на необходимость присутствия Барковского как научного руководителя ее курсовой, о чем она не имела понятия, принялся перечислять прегрешения Риты, допущенные ею отступления от устава университета и нарушения регламента юридического факультета, настоящие и мнимые.

Она сразу поняла, к чему все идет: речь шла не о том, чтобы завалить ее на предстоящих вскоре зачетах или экзаменах, что, без всякого сомнения, можно было сделать без труда, и не о том, что ее курсовая, к которой она так и не приступила, могла быть разбитой в пух и прах.

Они элементарно использовали все казуистические уловки, чтобы не допустить ее к экзаменам и отчислить еще до сессии.

С соответствующего единогласного решения совета кафедры, уже имеющегося у него, проректор и начал их разговор.

Понимая, что с этими людьми ей говорить не о чем, Рита просто поднялась и вышла из кабинета. Изумленный проректор крикнул ей вслед:

– Эй, вы что, спятили? Если вы уйдете сейчас, то все мосты будут сожжены!