Мертвые хорошо пахнут

Невозможна охота на чудищ, ибо нам не дано доподлинно выявить хоть одно из них и в том наверняка убедиться. Большой нос в чудовище не превращает. Не превращает нехватка двух пальцев, напротив, сводит уродство на нет. Не превращает и твердый глаз, простейшее не чудище, напротив. Но с легкостью могут превратить в чудовище кое-какие кости и немного упругой или же дряблой плоти. Моя грудная кость мне барабан. Себя, себя подзуживаю двумя-тремя мастерски нацеленными щелбанами. Мне ведомо, где теряются тычки. Три удара по затылку: рожденный от отца и матери, ногами попираю упругую глину, хобота нет, а клыки так себе, язык как язычок ботинка, ура! Три удара по лобной кости: жизнь моя скопилась у меня в глазах, в прочих местах она идет псу под хвост, ура! Три по верхушке плеча: мой костяк мне крест и бремя, там, где прошла голова, пройдут и плечи, ура! Три по адамову яблоку: спереди у меня мошонка, сзади затычка, мало-помалу и неумолимо притворная, ура! Три по ключице: я — ангел с обезьяньими лапами, с глубокими впадинами над ключицей, чтобы собирать золотой порошок и ароматы, ура! Три, средним пальцем, по грудной кости: киль свой утратил я в бурю, осёл, меня распирают порывы и жидкости в пузе, ура! Три удара по голяшке моей ляжки: я — сам себе живодер, свой ковчег и в волосьях трапеция мышцы, ура! Три по кончику локтя: до чего тяжела голова, как дрожит, мне надобно вбить в песок пару свай, ура! Три по коленной чашечке: горестна моя жизнь под ярмом небес, среди щербатого щебня земной коры, ура! Три по каждой лодыжке: не дано на сем свете иного счастья, кроме как изо дня в день с тщанием пересчитывать себе косточки, ура!

Во вспомоществованье себе каждый день взимаю соломинку из огромной кучи сена мира сего. В золоченой тростинке смыкается вся моя жизнь.

Я не знаком со своими братьями. Они достались мне как части пирога, засахаренные фрукты или сладкие палочки калабрийской лакрицы. Они также и те части, что были бесцеремонно у меня изъяты и помещены в другие изложницы. В сравнении со мной они взросли настолько по-иному, приняв при обжиге настолько странные и беспокойные формы, что в любой момент кажутся мне совершенно чужими, целиком от меня оторванными, далекими, клочками светил, ромбами сланцев ли, слюды, свободными от притяжения, от вращения, избавленными от веса и хранимыми от рассеивания цветов. Но они мои! Они принадлежат мне, они моя собственность, как мои клещи, вши, язвы. Я им хранитель. Я был один в пагубном климате небесного и вместе с тем подземного грота, играя себе со своими колесами и сферами, и сам фрагмент куда большей сферы, и в этом, конечно же, многовидном одиночестве, меняясь сообразно моменту дня и ночи, в этих своеособых обстоятельствах, с открытым ртом, со слюною на подбородке, старый столькими исчезнувшими поколениями, как бы стихийно стар, со своей ложкой в руке, со своим рисом в другой, в этих своеособых обстоятельствах братья достались мне лакомствами, айвовым мармеладом, как знать, миндальным пирожным, и я их всех принял такими, как есть, моих, моих братьев, моих родных и близких животных, и впустил их в свой длинный кишечник удава, в мой дом из миндального теста и сахарной глазури, распознав без малейшей ошибки, таких близких, что они составили мою часть, стали от меня неотделимы. И с какой силой, скорбью, твердой уверенностью, нездоровым упрямством, сейсмической яростью, настойчивостью, слезами бессилия, топотом, отвратительным чревоугодием скаля зубы и формуя под протянутым к братственной сладости языком сгустки, и с какой охотой я их полюбил, приветил, навсегда возжелал! И как их с охотой и лаской сжимал! И как они стали моей частью! И как я их всегда считал своими, точь-в-точь как мои пальцы, гудящие уши и кости! И вплоть до того, что они отрываются, подхваченные некой высшей силой, естественной и, судя по всему, совершенно таинственной.