Мертвые хорошо пахнут

Задница — сокровище под стать встающему из-за соснового бора солнцу. Ведомо о том только мухам, чье гнусное жужжание складывается в гармонию лишь при сем жарком, наглядном, мимолетном, почти осязаемом видении. Подобное восхищение ожидает тебя и на закате. Только мухам ведомо, что задница поднимается, тужится и обновляется вточь как солнце, нежная, округлая, в форме сердца, в пушку на свету. Одинокой заднице нужны руки, зубы, язык и слюна, чтобы с их помощью двигаться по гармонично прочерченной кривой. Незримой и бесформенной, нужны глаза, чтобы те постигли и подтвердили ее появление и правдивость ее лица. Ибо к сфере задницы крепится, непременно помельче, кажущая себя то справа, то слева, словно играя в прятки, рожденная ею власатая голова, ибо сферы всегда порождают другие сферы, и у каждой щеки тот же, что и у ягодицы, окрас, а глаза, даже когда не прищурены, обременены непреходящей загадкой. Заднице нужен нос, чтобы убедиться в своем вызревании и заодно рассеять показную суровость ореола ее легкомыслия, вовсю проявляя изобилие мускуса, освежающей кислоты, дыхания, сластей, свежего хлеба, редиса, солнечника, сыра, фуража для скота, зерна, как в пронизанной светом риге, где разбит крытый рынок и овощам вольготно в просторных корзинах и коробах. Рот скажет, что задница — это реторта о двух носиках, из коей выходят духи и порча, а язык перейдет от губ рта к губам иззубренным, дабы оценить пропорцию соли и сахара и степень танина. Зубы понадобятся, чтобы удостоверить неоспоримую упругость плоти, а слюна проявит пушок, пенистую шерстку или пух жимолости, вьющуюся, витую, путаную. Уши пригодятся измерить диапазон бурчания, нужду, точность ритма. Заднице, показавшейся за смородинником, нужны ноги, чтобы притоптать свежую почву.

Кто глотает? Кто, глотая, поет? Кто внятно вещает своею слюною и о чем вещает слюна, от которой не в силах избавиться рот? Внутри моего уха она складывается в клятвы, наводняя его, заглушая и преображая. Быть может, я понимаю то, что ей мне сказать никогда не удастся. Быть может, выплакиваю слезы на дне пустого водоема. До чего текуче и маслянисто счастье! Как оно длимо и до чего легко возрождается! До чего счастье мутно и нежно! Как оно пахнет! Если немедленно, длинным и тонким мечом, мечом, который ангел, пролетая над лесом влюбленных, может держать только между зубов, меня рассекут надвое, раскроят от промежности до роскошно заросшего родничка, срывая его как печать, то со стороны пустого уха обнаружится столь мало и так много со стороны полного слизкой плодовитой слюны, словно я целиком сместился в сторону плодородия, обслюненных слов, и отказался от исключительных прав на другую долю, что состоит ныне, пренебрегаемая и покинутая, из поблекшего сена, сухой глины, траченной молью ткани и конфетти, так туго стянутых, столь заскорузлых узлов, что разрубить их можно разве что топором. Тогда могли б объявиться слова, куда более нежные, нежели все, таковыми прослывшие, и они, пролитые одно за другим словно текучие и прозрачные капли, наполнили бы голову такой легкостью, такой обращенной к прошлому грустью и обетованным страхом, что только и осталось бы умереть, умилившись сверх дозволенной меры, настолько бдительным, что никогда уже не сможешь сомкнуть глаз, пусть даже и ради взмаха ресниц, навсегда вне себя, словно улитка без своей раковины, готовым к лучшему и, стало быть, к худшему, отчетливо воспринимая необратимый износ костей и четкий их силуэт под кожей, постоянно в опасности, словно в природной купальне, по сути свойственник женщины, что расточает через слуховой канал сто тысяч поцелуев, узнаваемой среди кустов как молочная сестра, сестра кровная, сестра по утробе и воздуху, подруга по играм, диана, чей единственный волосок, если найдешь его обмотавшим ветку, сулит доброе, сулит пыл и грядущие муки.