Мертвые мухи зла

…После танцев она потащила его по лестнице вверх, Ильюхин сразу догадался — куда и зачем. Справа от входа на чердак была ниша со старым продавленным диваном. «Не разабалакаясь… — ловкие ее пальцы расстегнули пуговицы на брюках, — так даже завлекательнее, а?» — Она подмигнула и смачно причмокнула.

Он подумал было, что ни к чему, даже и желания особого не было, но ее верткий и быстрый язык уже делал свое дело. Все закончилось так быстро, что, когда она с отвращением сплюнула, утерла рот и проговорила презрительно: «Чайник ты мелкий… Раз — и вскипел. Ни ума, ни понятия…» — он в недоумении подумал: «А что было-то?»

Ночью пела мать. Она стояла в изголовье койки и, сложив руки на груди, выводила грудным низким голосом: «У церкви стояла карета…» Лицо у матушки было печальное, в глазах слезы, но показалось Ильюхину, что печаль эта не от пронзительного романса, а от его, Ильюхина, грядущей горестной судьбы. Проснулся от шепота:

— Вставай, Ильюхин. Пора местопребывание Романовым искать.

Открыл глаза, то был бородавчатый, собственной персоной. Спросил, поднимаясь:

— А что, уже едут?

— Везут, везут! — радостно зачастил гость. — Их, вишь ты, Яковлев-Мячин, ставленник этого Свердлова, сберечь пожелал, да ему указали.

— Да ведь Яков — ваш, исконно уральский?

— Это ты говоришь. А мы знаем, что они исконно палестинские. Торопись, чека, а то спросют строго!

Отправились в лихой пролетке о паре чалых. Правил бородавчатый. Взглянув на постное лицо Ильюхина, сказал:

— Не куксись. Щас объедем пару-тройку мест, а потом и заложим сюда и туда, — и со смешком ткнул себя в шею и в живот.

Медленно проплывали дома и прохожие, теплый воздух уже вовсю сгонял с лиц зимнюю усталость, а с тел — одежонку, как правило скудную. И весело вдруг стало, а что? Революция и война дело непривычное, но чего там… Подчас такое приятное. Ты — высоко-высоко, все остальные — их и не видно, жизнь и смерть в твоих руках, как укажешь — так и пойдут: эти — в яму, а эти — за обильный стол с вином…

…Дома все попадались негожие. У одних размер требовал огромной охраны, а ведь республика молода, прекрасна и безденежна. Другие вроде бы смотрелись во всем хорошо: и размеры те, и входы-выходы не в изобилии, и в отдалении от шумных людных мест. Но сразу же указывал попутчику:

— Не пойдет. Глянь: крыша худая, а здесь окон много, а здесь стены тонкие.

Конечно же, почти все эти строения годились. Но каждое могло стать каменным мешком, из которого нет выхода, а ведь Ильюхин помнил задачу: спасти. Если что — спасти любой ценой. Ради ближних своих. Ради братьев своих. По революции.

— А то вот еще один домик есть… — задумчиво произнес бородавчатый. Да ты его, поди и видел, когда в церковь… Ну… — смутился, — в храм приходил… — И вылупил маленькие глазки, отчего они сразу сделались пуговицами на ниточках.

— У вас тут чего… Круговая порука, что ли? — невесело пошутил Ильюхин. — Я смотрю — вы тут все длинные-длинные…

— Извини, товарищ. Я за тобой топал. Приказали — и топал. Ты ведь понимаешь, что такое ревдисициплина? Ну и вот.

— Без обид, — сказал Ильюхин. — Что за дом? Напротив Вознесенской церкви, что ли? — Он сразу обратил внимание на этот особняк. Ведь при нем был сад с прочным дощатым забором. Но если что — этот забор группа товарищей сковырнет за раз-два! — Ладно, веди.

Дом в один этаж с полуподвалом стоял на косогоре. Тут даже расход досок на ограждение можно было уменьшить, а это для молодой республики совсем не пустое дело. Сразу вспомнил винцо на столе у Войкова, танцы-шманцы, икорку и чердак, и стало не то чтобы стыдно, нет. Но неприятно. Обошли вокруг, бородавчатый обратил внимание на то, что некоторые доски в заборе вокруг сада болтаются. «Починим», — отмахнулся Ильюхин. В самом деле — то, что надо.

А внутри? Это была провинциальная почти роскошь. Уставшее семейство будет искренне радо просторным комнатам, саду, тишине и благостному звону с колокольни напротив. За-ме-ча-тель-но!

Когда вновь оказались на проспекте, сразу же увидели колонну красноармейцев и штатских работного вида с красными бантами на фуражках и шапках. Шаг был неровный, скучный, и даже знакомая песня не бодрила, а только подчеркивала не то усталость, не то обреченность. «Смело, товарищи в ногу…» — пели нестройно, и вдруг бородавчатый похабно засмеялся:

— А ты повтори быстро — нога в ногу, нога — в ногу, ну?

Ильюхин повторил и хмыкнул.

— Похабник ты… Святое дело изгадил.

Через час Ильюхин доложил Голощекину и Юровскому о том, что дом «под семью» — так он выразился — найден. Оба кивнули молча, без интереса, только Голощекин сказал:

— Есть одна идейка… Яков объяснит, — и ушел.

Юровский долго молчал, меряя кабинет из угла в угол и подолгу застревая у окна. Потом обернулся.

— Вид отсюда, скажу я тебе, самый что ни на есть гнусный. То кого-то ведут, то кого-то везут. А кто отсюда уходит? А? А вот никто! Мы мясорубка революции, запоминай. От нас — на удобрение. А теперь слушай сюда.