Мертвые мухи зла

Идейка была проще подметки. Баскаков и Острожский вступят в контакт с офицерами академии, пошуруют и сто из ста найдут одного-двух сочувствующих. Царишке. И его бабью. Далее — самый изощренный нажим словами, а если понадобится — воздействие на тела и души. Физическое.

— Пы-ытать, что ли? — осторожно спросил Ильюхин.

— Если для дела Владимира Ильича мне потребуется выпустить кишки свату-брату, папе-маме — я, верь, улыбнусь и хряк! Хряк! — взъярился Юровский. — И ты, понял? Ты тоже — хряк!

— Так точно. А потом?

Вот ведь псих… А вроде бы состоятельный человек, делец, фотограф… Буржуаз. А туда же… Обижено их племя, ох обижено, и в этом бо-ольшой просчет царизма…

— А потом они сядут вот за этот… — ткнул пальцем, — стол, или за любой другой, возьмут деревянную гимназическую ручку с пером № 86 или каким другим и напишут все, что мы им продиктуем. Но — по-иностранному, понял? Сугубо! Побег, то-се и так далее. Царишка вздрогнет, а его баба от радости наложит в трусы и на все согласится, понял? А мы их — шлеп-шлеп, а письма в газеты! И весь мир узнает, что эти преступники, трусы и подонки, насильники и кровопийцы хотели сбежать. Да не тут-то было! А? — Он с хрустом потер ладони, а обомлевший Ильюхин вдруг почувствовал, что теряет нить разговора. «Однако… — пульсировало в мозгу. — Такому изощренному уму мы с тобой, товарищ Феликс, что противопоставим? Пук-пук и пшш с дурным запахом, вот и все! Тут думать надо…»

Уже на следующий день Баскаков и Острожский уведомили, что кандидатура найдена. Встречу решили провести в Ивановской церкви, на кладбище, попозже, после полунощной. Когда Ильюхин вошел в храм, его уже ожидали. Батюшка с отвисшим брюхом, перетянутым широким кожаным ремнем по подряснику, молча провел в алтарь и удалился.

— Вот те и на… — подмигнул Ильюхин немолодому уже господину в светло-серой армейской шинели без погон. — Алтарь все же… Я, вашскобродь, рассматриваю сей факт как самое безграничное уважение к революции, а?

— Так храм оставленный — все храм… — загадочно ответил пожилой и наклонил голову. — Вашскобродь? Угадал, матрос. Бывший полковник Савицкий. В академии преподавал французский. Вас устраивает язык галлов?

— Нас все устраивает, — буркнул Ильюхин, обидевшись на незнакомое слово. Да ведь не переспрашивать же. — Вас уведомили о целях и задачах?

— Господа офицеры были откровенны. Что ж… Мне следовал генеральский чин еще пять лет назад. Но он… он, этот, — не соизволил! Понимаете, не соизволил! Полковничек… — В глазах блеснула холодная ненависть. Объяснили… Надо написать письмо с приглашением к побегу. И ответить, если последует ответ, уж простите за тавтологию.

Надо же… Сыплет словцами, как горохом. Знаток хренов…

— А для чего это все?

— Это ваше дело, то-оваристч. Меня не путайте. Нагадить Николаю Романову — мой исторический долг! А вы ведь тоже не сахаром желаете его усыпать? Ну и то-то…

Ильюхин покачал головой:

— Как же вас так быстро отыскали? Академия все же… Ну и ну!

— Просто отыскали. Они ходили по этажам и громко спрашивали: «Господа, кто ненавидит Романовых? Кто ненавидит Романовых?» Все брезгливо отворачивались, а я их потом в переулке и догнал. И все шито-крыто! Полковник потер руки. Должно быть, от удовольствия. — Просто все… Потому что проста натура человеческая. Проста, как два сосуда, соединенные горловинами. Наверху — нектар, внизу дерьмо. А чаще — наоборот…

— Вы теперь идите, — сказал Ильюхин. — Вас уведомят — куда и когда. И о чем конкретно. Писать, значит. Помните, товаристч полковник: один взгляд на орла двуглавого, одно слово не туда — и во блаженном успении вечный, значит, покой…

Полковник надел фуражку прямо в алтаре и отдал честь:

— У нас с вами теперь другие алтари будут. И другая честь.

— Служим революции, — отозвался Ильхин.

Поутру съел яичницу; Татьяна была тише воды и ниже травы, металась по горнице, словно заправская жена и умильно заглядывала в глаза:

— Чай крепкий или лучше водочки?

Он ерзал: чего это с ней? Но упрямо согласился на чай.

— Знаешь, что? — она нервно мяла передник, — я все думаю, думаю… Время — сам знаешь. Доброго человека найти — легче собственное дерьмо сглотнуть. А ты мне нравишься. И когда мы… это… Понимаешь, женщина она завсегда чувствует противоположного мужчину: нравится она ему или как… Так я убежденная, как в революции: я тебе самое-самое оно. Молчи. Так вот: такая встреча — перст пусть и не божий, бога нет, но — товарища Ленина — точно. Бери меня, а я — тебя!

От этой речи и, главное, от ее сути Ильюхин начал терять сознание. Однако… Она ведь по инстанциям попрет, она не отступит. Как быть?

— Чего ты хочешь?

— Венчаться и агусеньки!

— Ты что… уже… с начинкой? Беременная, что ли?

— За этим дело впереди, а ты как, согласен?

— Так ведь бога-то и нету? — нашелся он. — Куда же венчаться-то? Это чистая контрреволюция выходит, нет?

Она потерянно молчала.

— Ты, девонька, определись — по какую ты сторону от кучи хлама, иначе сказать — от баррикад! Венчаться… Это надо же такое… — закрутил головой.