Мертвые мухи зла

Она сложила руки на груди, взгляд стал недобрым, глаза потемнели, глазницы смотрелись покойницки, как у черепа.

— Умный… — ткнула ему указательным пальцем в лоб. — Я не отступлюсь. Сегодня же пойду к председателю совета Белобородову и попрошу совета. Что он скажет — так и будет!

Пересекая площадь («Американская» была под взгорком наискосок), обреченно думал: «Спекся ты, ревматрос Ильюхин. Потому — что может посоветовать плоскомордый Белобородов? А только то, что советвласть своим пером и печатью все и скрепит, не хуже попа!»

У входа увидел Кудлякова, тот психованно замахал руками и закричал истерично:

— Где тя носит, матрос? Голощекин, Белобородов и прочие отправились на станцию, предыдущую, понял? Поезд с царем туда приползет! Юровский уже на стреме! А комендантом назначили Авдеева! Он уже обживается, с командой злоказовских, понял? — И, заметив, что Ильюхин не понимает, кто такие злоказовские, — объяснил: — Это фабрика такая или завод — черт ее разберет… Так хозяина зовут или звали, уж и не знаю. Его рабочие наняты в охрану!

— Так куда мне?

— В дом гражданина Ипатьева, Николая Николаевича, он же — Дом особого назначения по содержанию, понял? О тебе Авдеев предупрежден, имеешь право на все! Задача: внимательно присмотреться. Двери, окна, забор, доски, посты, митральезы, провода электричества и телефона. Определить слабые места, и план, план, понял? Чтобы он у тебя вызрел в лучшем виде! Присмотрись к семейству. Пообщайся с ними и с их слуготней. Кто знает… А может, кто из этой челяди и родит надобное нам? Мы ведь только по заданию, и, значит, несколько равнодушны. А им — жизнь терять, они где-то на уровне последней кишки не могут не чувствовать. Давай…

— Я так понимаю, что Юровский, Голощекин и прочие, кто заряжен на ихнюю смерть, — не должны догадаться о наших намерениях?

Кудляков расцвел.

— Я в тебе не ошибся! Подметки рвешь? Сделай так, чтобы жизнь и работа в ДОНе шли, как и принято между нами, партейцами, садом-ладом. Мы члены одной партии, и вера у нас общая, значит. «Ве-есь мир насилья мы разроем…» — запел негромко, со слезой, и Ильюхин истово подхватил:

— «… до основанья, а затем — мы наш, мы новый мир построим…»

Они не видели Юровского и Лукоянова, те только что вышли из дверей «Американской» и стояли в ожидании — то ли автомобиля, то ли кого-то из сотрудников. И вдруг Ильюхин услышал, как вещие слова подхватили и начальники, и шофера, и даже извозчики.

— «…кто был ничем — тот станет всем!»

Кто-то верил в эти слова, кто-то их боялся, но все равно произносил, и подумал Ильюхин, что не по-земному чистое и светлое наступает и овладевает душами и сердцами, но вот овладеет ли…

В этом он почему-то засомневался.

А «Интернационал» плыл-разливался по улице, проникая во дворы и окна, поднимаясь над крышами домов и свидетельствуя городским обывателям непреложное равенство всех и вся пред правом на жизнь и счастье, только вот…

Только вот Юровский и Голощекин — они же инородцы? Разве согласится русский человек с тем, что песенка эта уравнивает с исконными и коренными пришлых и случайных? Получится ли?

Ох как сильно недоумевал об этом чекист Ильюхин…

К дому Ипатьева, он же ДОН, шел в приподнятом настроении. Мысли ползли лениво и переплетались причудливо. То припев главной рабочей песни звучал, то вдруг вторгался голос Юровского и что-то проникновенно объяснял о бесчисленных и кровавых романовских преступлениях. Странно, но ужасы эти никак не возбуждали Ильюхина, и он даже удивлялся своему равнодушию. «Ладно, — думал, — вот сейчас мы на них посмотрим, а тогда и решим…» Что он собирался «решать» — спроси его сейчас об этом — да хоть кто — не ответил бы. Так, словечко, и все.

Между тем позади остался Главный проспект, обозначилась в глубине справа колокольня собора, слева же, постепенно приближаясь, возник косогор с деревом, а за ним, просветленно, ДОН. Странное прибавление к пейзажу привлекло внимание: был здесь третьего дня, и ничего — дом как дом. Теперь же вдоль фасада и сбоку возник забор из неструганых досок огромной высоты: он скрывал все окна. Плотники, чем-то перепуганные, торопливо собирали инструмент и исчезали. «Едут», — догадался Ильюхин и ускорил шаг.

Он подошел к особняку в тот момент, когда два открытых автомобиля медленно повернули с проспекта направо и остановились у ворот в заборе. Начала собираться толпа, послышались крики: «А чего их за народные деньги кормить! Прямо и принародно порешить!»

— Граждане, товарищи! — закричал из автомобиля пухловатый с усиками, и Ильюхин узнал Голощекина. — Революция, товарищи, это прежде всего гуманность и еще раз гуманность к поверженному врагу!

— А чего это за мудреное слово? — насмешливо выкрикнула женщина лет тридцати в рабочей одежде. — Не мудри, Шая!

— Точно, Шая! — поддержал с хохотком молодой мастеровой. — Ты с нами по-русски давай, а не на своем тарабарском, или там каком?

— Это он на своем наречии царя спасает! — закричали в толпе. — Ты, Шая, хучь и комиссар, а продался!

Голощекин выскочил из автомобиля, рванул рукоять маузера: