Мертвые мухи зла

Мне оставалось только пожалеть, что у меня нет ни Соколова, ни Дитерихса. Но я надеялся: откровенный разговор с Татьяной приблизит решение задачи. Она найдет книги. Если их читал Званцев — прочитаю и я. Дитерихс у них был, Званцев упоминал об этом.

Я начал укладывать рукопись в папку, случайно одна из верхних страниц упала на пол и перевернулась. Я увидел строчки, твердо выведенные косым учительским почерком: «Дитерихс упоминает о «головах», увезенных Юровским в Москву под видом артиллерийских снарядов. Но это загадочное обстоятельство ничем не подтверждено». Подписи не было.

Утром я встал пораньше, чтобы приготовить завтрак — себе и маме. На следующий же день после отъезда Трифоновича она перестала появляться на кухне, целыми днями лежала на диване, обмотав голову мокрым махровым полотенцем и без конца пила кофе. Какое удовольствие она находила в этом горьком, совершенно невкусном напитке — я не понимал. Один раз я заметил, что она жадно курит, как дворник в подворотне, сжав мундштук папиросы большим и указательным пальцем. Я ничего не сказал; рана кровоточит, пройдет время, успокоится. Но успокоения так и не наступило…

Сели завтракать, я спросил о самочувствии, настроении, она вымученно улыбнулась: «Не говори глупостей. Есть такой цыганский романс: «Он уехал, он уехал…» Понимаешь? Он не посчитался ни со мной, ни с тобой. Чего же еще?» — «Но он до мозга костей — служащий Системы! — запальчиво возразил я. — Ты ведь любишь его… А любовь — это жертва». Взглянула удивленно: «А ты повзрослел… Но судить обо всем сможешь дай бог — после первого развода. Все. Я не желаю обсуждать».

Отправился на кухню, мыть посуду. Любовь… Жертва… Красивые, нет замечательные слова, они исполнены глубочайшего смысла. Если бы я понимал это год назад — Лена была бы жива. Мы бы уехали куда-нибудь, на край света, где ни антимораль, ни госбезопасность не достали бы нас… Впрочем наивно. Весьма. Троцкий скрылся в Мексике, и его достали. Ледорубом по голове. Достали бы любого, тут нечего «строить иллюзии». Ладно. Живой печется о живом. Таня вот обозначилась. Когда произношу ее имя — сердце бьется сильнее. Пока никто не видит и не слышит — можно признаться. «Татьяна, помнишь дни золотые…» А что? Может, они еще и наступят, эти дни… А потом мы почему-то расстанемся и я поставлю любимую пластинку Трифоновича: «… помню губ накрашенных страданье, в глазах твоих молчанье пустоты…» Как это, наверное, томительно и даже мучительно: любовь осталась, а любящие расстались.

На уроки идти не то чтобы не хочется (хотя — последний класс, экзамены, поступление… Куда? Сейчас я думаю, что школа НКВД осталась за горизонтом) — колом по голове эта тупая бездарная школа. Было два светоча и погасли. По-га-си-ли… Не пойду.

Долгий знакомый путь: Марсово (никогда не назову его «Жертв революции». Разве что в смысле ироническом. Вот, иду, а под ногами не жертвы, а палачи); Суворов на въезде — граф Рымникский, князь Италийский знал бы он, во что превратилась его Россия… И мост. Гулкий, длинный; слева усыпальница с гробами тех, кто не удержал, не смог; справа кирпичный домик Чудотворного Строителя. Наступил стране на горло и открыл путь Ленину. История иногда спрямляет стези… А вот и мечеть. Два минарета. Никогда боле не прокричит с их вершины муэдзин: «Аллах велик!» Незачем. Мусульмане, иудеи, православные и католики… Кто там еще? Объединяйтесь! И поднесите товарищу Сталину адрес с уверениями, что боле не верите ни во что и ни в кого, кроме него, самого, самого…

Длинная-длинная улица. Серый дом. Здесь в двух объединенных буржуазных квартирах жил вождь ленинградских рабочих, славный охотник за дичью и женщинами — Сергей Киров. Начальник Оперативного отдела Николаев, коммунист и чекист, выстрелил другу Сталина в голову. Ему велели враги народа? Из окружения вождя? Чтобы возник предлог: чистить ряды. А потом — как некогда заповедал пламенный Свердлов, «сомкнуть» их. «Тесней ряды!» От этого призыва веет могильной прохладой. На любом кладбище могильные ряды тесны до невозможности.

Поганые мысли. Лучше не думать. В конец концов нет ничего бесплоднее ненависти. Она не строительница, ненависть эта. Но тогда зачем соединил Маяковский? «Строить и… месть»? Правда, он в другом смысле. Но все равно: месть! Навязчивое слово…

Дом Лены. Привал антисоветчиков-террористов. Врагов. Как подрагивали кончики пальцев, когда собирал на асфальте оберточную бумагу… Как боялся… Дух захватывало, и ладони были мокрые. Лена… Если ты слышишь меня сейчас — знай: я и в самом деле крепок задним умом. Но я искренен. Я просто не понял, что люблю тебя. Я испугался. Но не предал. И не предам…

И снова, опять, в который уже раз — голос:

— Сережа…

Татьяна в ветхом своем пальтеце и вытертой шапчонке. Вот если бы сейчас привести ее в лучший магазин и одеть…

Вполне рогожинские мысли. Да ведь я — не Рогожин, она не Настасья Филипповна. Увы… Что мне делать, милая, добрая Лена…