Мертвые мухи зла

Весна, перечитываю Пушкина: «Как грустно мне твое явленье, весна-весна, пора любви…» Любовь… Слово смущает и будоражит, учащается биение сердца и вспыхивают щеки — отчего? Смутный образ милой Тани (какое совпадение! Ведь это — знак?) является все чаще, что бы ни делал, чем бы ни занимался — она рядом. Я втюрился, именно так бы обозначил мое состояние покойный Гена Федорчук. Этот глагол был основополагающим в его отношениях с покойной ныне Кузовлевой. «Втюрился». От этого глагола веет чем-то приземленным и даже мерзким. Нет. Я не «втюрился». Влюбился — вот точное слово, ибо оно от любви. А что есть выше, краше, лучше? Ульяна говорила: «Бог есть Любовь». И, значит, она — частица Господа в каждом из нас…

Так хочется выйти на улицу, отыскать Таню, сказать все, что думаю — о ней, о себе, о нас. Но что-то удерживает, мешает. И вдруг я понимаю, догадываюсь: нельзя. Дело, которому она посвятила себя, исполнено собранности и отречения от чувств и желаний. Слишком велика цена расслабленной неги. Но эта отреченность совсем не похожа на безумие Павки Корчагина. Ведь тот — ради своей узкоколейки (как будто она на самом деле спасла Киев!) отказался от любви, дружбы, даже совести. Ваше слово, товарищ маузер — вот смысл жизни. Мне не нужен такой…

Вечером появляются Фроловы. Бригадный комиссар усаживается за столом широко и со вкусом, видно, что скатерть вызывает у него бесконечно вкусные ассоциации. Мадам скромно сомкнула колени и ладони. Мама хлопочет, накрывая чайный стол.

— А помнишь, — задумчиво произносит Фролова, — как мы отмечали день рождения Сережи… Дай бог памяти — в 35-м?

Мама замирает с тарелками в руках:

— Вы подарили мальчику фотоаппарат и заводную машину, так?

— Пустяки… — басит бригадный. Он воспринял мамино замечание, как восхищение. Богатством подарка.

— Ну, что вы… — вступаю. — Я потом фотографировал два года подряд, только…

Они смотрят во все глаза, словно дети, ожидающие шоколадки.

— Ничего не вышло… — произношу скорбно. — Я проявлял в гиппосульфите, вы объяснили мне, что это как раз проявитель.

— А… на самом деле? — настораживается Фролов.

— Закрепительное. — Беру у мамы тарелки, расставляю.

— Позволь, я же врач? — недоумевает Фролова. — Закрепительное — это от диспепсии. Разве… это употребляется в фотографическом деле?

Пьем чай, они наперебой вспоминают папу: как сидел за столом, как поднимал рюмку, как смеялся… Глаза мамы наполняются слезами:

— Выпьем светлую память Алексея.

Встаем, молчим со скорбными лицами, но я вижу, что и Фроловым, и маме (увы) все равно. И мне тоже. Впрочем, это не совсем так. Мне не все равно, мне безразлична их показная скорбь. Мама опять пропадает в клубе НКВД (ищет нового мужа, чего уж там, пусть я мерзкий циник, но это правда), Фроловы, по-моему, не узнают отца на фотографии, если ее им вдруг показать. Миром правит лицемерие, и с этим вряд ли что-нибудь удастся поделать в ближайшие триста лет, а может быть — и вообще никогда…

— Как твой? — Фролова с аппетитом хрустит печеньем. — Пишет?

— Три письма! — оживляется мама. — Тоскует, рвет и мечет, требует, чтобы я немедленно ехала в… как ее? Горнорудную столицу СССР.

— А ты? — Фролов запрокидывает голову и смачно хлюпает остывшим чаем.

— Я… — Мама смотрит на меня, я опускаю глаза. Ей незачем видеть мое отчуждение и даже неприязнь. Я ведь уже достаточно взрослый, чтобы разобраться в переливах ее души. — Я ответила. Написала, что любимый город не сможет спать без меня спокойно, а я вряд ли смогу зеленеть среди чужой весны. — Мама натужно улыбается.

— А ты, это, поетесса… — уважительно цедит сквозь мокрый рот Фролов. — Ольга Берг… Как ее там?

— Гольц, — подсказываю я. — Маман процитировала песенку Бернеса. Видели фильм «Истребители»?

— То-то я почувствовала нечто крайне знакомое! — обрадованно произносит Фролова. — Так ты не поедешь, Нина?

— Ах, Маша, — мама поднимает глаза к потолку. — Ну, что Иван, что? Он предпочел меня карьере. То есть наоборот, да, Сергей?

— Совсем наоборот, — поддерживаю скучным голосом. — Он там пропадает без тебя, ты, здесь, без него.

— Ты идиот! — яростно выкрикивает мама и начинает рыдать. — Ты… ты просто негодяй! Ну, за что ты так ненавидишь меня!

Фроловы переглядываются, Марья Ивановна укоризненно качает головой.

— Сергей, Сережа, маму следует любить.

— Папу тоже… — Я пулей выскакиваю из комнаты. Ладно. Я не судья собственной матери. На прошлой неделе она дважды пришла под утро и застенчиво объяснила, что «кружок задержался». Она все еще думает, что мне пять лет…

Утром в дверях появляется расплывшаяся в улыбке физиономия Кувондыка:

— Яшшимисиз… Айда плов кушать. Вечером отправляемся.