Мертвые мухи зла

«Едва оказавшись на привокзальной площади, Званцев почувствовал нервную дрожь. Еще бы… Улица, на которой стоял дом Ипатьева, начиналась от вокзала. Вознесенский проспект. Теперь — Карла Либкнехта. У большевиков странная особенность — они прославляют чужих не столько из-за того, что нет своих, сколько потому, что рабски преклоняются перед теми, кто когда-то, хотя бы один раз прикоснулся к священной ладони бородатого коммунистического призрака. Впрочем, какого черта… Где-то неподалеку есть улица товарища Вайнера. Кто такой товарищ Вайнер? А никто. Пустое революционное место. И вспомнить бы не о чем, если бы… Если бы не смерть. Что преуменьшать — мученическая получилась смерть. Но как странно: государя, семью — не нашли. А Вайнера нашли и похоронили торжественно. «Господи, — думал в тоске, — ну почему, почему? Бог с ним, с его еврейским происхождением. Разве в этом дело? Столкнулись две части одного и того же народа. И большая победила меньшую. И стерла с лица земли даже память. Разве это справедливо?» Он вдруг ощутил, почувствовал, что будь они, победители эти, великодушны, щедры — кто знает? Примирился бы с ними… В конце концов, во всем мире победители и побежденные примирялись и жили покореженные революциями страны дальше и процветали даже. А Россия гибнет…

На трамвай садиться не стал, пошел пешком. Когда за поворотом открылся провинциально-усложненный ампирный особняк, а за ним — церковь с высокой колокольней — понял: здесь. И вправду — на другой стороне неширокой улицы стоял приземистый, в полтора этажа дом в стиле местного неоклассицизма. Слева и за домом зеленели деревья, почтовый ящик на дверях явно отдавал стариной. Два ризолита по краям крыши, узкие высокие окна; слева, ниже по переулку, замурованное арочное окошко в полуподвальном этаже. Оно. То самое. Смертной комнаты. За этой стеной окончили свой земной путь последние государи русские. Господи, какая страшная мука…

Он не в силах был оставаться здесь, хотя и понимал: осмотреть дом и сад незамедлительно, пока душат слезы, пока волнение туманит разум — в самый раз. Именно такое состояние открывает истину. И поэтому следовало войти и понять.

Но не было сил. Решил: сначала найти пристанище, подумать, прикинуть план, помолиться в ближайшей церкви — это ничего, не опасно, кто обратит внимание на случайного посетителя? А уж потом действовать… И вдруг понял, что благой план рухнул. Безвозвратно. Взгляд выхватил на угловой части дома табличку: «Площадь народной мести». И еще одну, справа от входа: «Музей революции». И почувствовал Званцев, как несут ноги к высоким ступеням и тянутся руки к дверям.

В вестибюле скучающая уборщица лениво шваркала тряпкой по деревянному полу. Встретила неприязненно: «Шляются тут…» Он не обиделся: «Можно посмотреть… музей?» — запнулся, хотелось произнести: «Голгофу» — но сдержался вовремя. «Заведующая не велит индувалистам! — выкрикнула мордатая баба, подозрительно вглядываясь в лицо гостя. — Щас спрошу…» — бросив тряпку, тщательно вытерла ноги и исчезла в коридоре. Послышался невнятный разговор, уборщица снова появилась, следом шла женщина в жакете, который больше напоминал военный френч. У нее была короткая прическа, с уха свисала цепочка от пенсне, белая кофточка оттеняла смуглое не по местному лицо. На вид ей было около пятидесяти. «Вы? — осведомилась, водружая на приплюснутый нос пенсне в золотой оправе, — что вам угодно?» — «Я желал бы осмотреть музей». — «Мы сегодня не работаем, у нас служебный день. Приходите завтра». Званцев понял, что эту даму (от нее исходила странная нервная волна) не переубедить и вынул удостоверение: «Я прошу извинить, но завтра я должен быть в Москве». Она внимательно прочитала, сверила взглядом фотографию и оригинал, улыбнулась натянуто: «Хорошо, товарищ, в виде исключения. Что вас интересует? Конкретно?» Улыбнулся вымученно: «Последние минуты Романовых». — «Хорошо… — В глазах мелькнуло недоумение. — Когда вы ведете на расстрел убийц, насильников, грабителей — вы тоже полагаете, что наступили их «последние минуты»? По-моему, эту сволочь просто отвели в подвал и прикончили, разве нет?» Понял, что следует быть осторожнее, не расслабляться. «Вы правы, товарищ. Но лично я никого не вожу на расстрел как вы изволили выразиться, это делают другие. Согласитесь: последние минуты случаются у всех. Они наступят и у нас с вами. Не так ли?» — «Вы странный человек… — швырнула в уголок рта папироску из мятой пачки, прикурила от спички и, смяв мундштук тремя пальцами, выдохнула отвратительным дымом в лицо Званцеву. — Собственно, а что вы делаете в милиции?» — «Выкорчевываем взяточников и предателей интересов службы», отчеканил Званцев. Эту формулу некогда произнес покойный капитан госбезопасности Рундальцев. Красивая формула… В глазах дамы появился откровенный интерес: «Почетно. Тогда пойдемте…»

Она почти не говорила. То ли заметила, что Званцев и без нее ориентируется в комнатах и залах, то ли просто заскучала от очередной необходимости давать объяснения московскому начальству. Сообщила с вымученной улыбкой: «Кто ни приедет — сразу к нам, сюда. А вот скажите-ка, правда ли, что Николашка у стенки обкакался… Противно, а если уж совсем омерзительно! Акт возмездия превратился в фарс!»

Между тем из комнаты коменданта Юровского (на стене справа все еще висели рога или голова несчастного животного — не запомнил, отметил только, что все в этом кабинете было, как на фотографии в книге Соколова) прошли в комнату семьи: государя, императрицы, наследника. Она произвела большое впечатление. Странно было смотреть на кресло-качалку, кровати, фотографии на стенах. Особенно удивила (надо же, сохранили…) икона в красном углу. На окнах висели занавеси, и, хотя комната мало была похожа на только что оставленную (все портили революционные плакаты и лозунги, развешанные по стенам, эти большевистские дополнения мгновенно вызвали ассоциацию с сумасшедшим домом), воображение разыгралось, на мгновение показалось, что у окна, забитого досками (или то был высоко торчащий забор?), сидит Александра Федоровна с вязаньем; мальчик, трудолюбиво высунув кончик языка, пишет что-то в тетради; государь с книгой в руках задумчиво разглядывает нечто одному ему видимое. Грезы разрушил скрипучий голос заведующей: «А это комната девиц. Ничего не могу сказать: мыли полы сами, даже напевали при этом, и вообще — не белоручки, что весьма странно, согласитесь?» Не ответил, она продолжала: «В ту ночь их разбудил отец. Все пришли в столовую. Юровский… Кстати, замечательный был человек. С одной стороны разрешил им отслужить последнюю в их жизни церковную службу, с другой беспощадно раскрыл заговор. С целью их освобождения. Говорят, он теперь умер — там, в Москве. Рак у него или с желудком что-то… У вас как с желудком?» Званцев опешил: «Я… здоровый человек». Подумал: «Заговор, говоришь… Ах, ты трость истертая…» Сказал твердо: «Заговора не было. Это конфиденциальная информация, вы произвели на меня впечатление своей бескомпромиссностью и устремленностью в… Будущее. Так вот: Романовых надо было кончить. Во что бы то ни стало! Но ревнароду…» — «Мы давно уже так не произносим…» — В ее невыразительных глазках пылало восхищение. «Жаль! — воскликнул. Его несло. — Так вот — ревнароду нужно было ревобоснование. Юровский придумал: обратились к посторонней личности (некоторые говорят, что то был Войков, но я не верю — революционэру не нужен французский!), оная изобразила на бумаге переписку на французском языке, эти послания отдавали Романовым, они, полагая, что кругом и рядом люди заблудшие, но порядочные, — попались, влипли и стали отвечать. Это послужило основанием приказу товарища Ленина — об уничтожении». — «Но не было приказа! Не было! — Она заволновалась. — Мы, здесь… То есть они здесь, Уралсовет, принял решение!» — «Вы с меня смеетесь! Лично мне рассказал товарищ… Троцкий — да, он теперь враг, но раньше, раньше! Так вот, он сказал: «Мы здесь — то есть в Москве — все решили!» А вы говорите…» Она едва не плакала: «Господи… А я не знала… Но этого, вероятно, нельзя рассказывать трудящимся?» — «Что вы! Я же сказал: конфиденциально!»

Вошли в столовую, она включила люстру; в камине каслинского литья успел заметить — не было даже остатков золы. Но воображение нарисовало: они сидят за столом, повар Харитонов принес миску с макаронами, неторопливо, молча едят. Потом — скудный чай. И вот, когда посуда убрана, а за стеклом мягко растекается сумрак, государь садится у камина (пылает огонь) и медленно, своим глухим, выразительным голосом начинает: «Умер, бедняга, в больнице военной, Долго, родимый, страдал…» И все негромко подхватывают припев…

А потом ночь, тишина, Юровский будит доктора Боткина. Так явственно все, так страшно…

Собираются здесь, у стола. Молча слушают бред Юровского: анархисты. Нападут. Перевезем. В безопасное. Место. Вниз. Там комната. Там подождем авто…

Длинная вереница. Мальчик на руках отца (очередной приступ гемофилии), княжны — одна за другой, молча, обреченно, никак не осознавая, что наступает конец…

И слуги: Трупп (лакей), Харитонов (повар) несут что-то (господам понадобится), Демидова (у нее подушки, ведь на новом месте следует продолжить нещадно прерванный сон). Замыкает Юровский. О чем он думает? Да о чем вообще может думать палач? О праведном возмездии тиранам? Какая чепуха… Он же урод, лишенный рода, родства, изгой, которому все равно: приказали — сделаем. В лучшем виде…

Лестница. Скрипят ступени. Вниз, вниз, вот и дверь, вот и двор, в последний раз в неверном свете замызганной лампочки возникают рисунки убогая фантазия недоумков, надписи — площадная брань, гнусность. И еще одна дверь и длинный-длинный коридор…

Прихожая. Нижняя. Автомобиль прогудит за этими дверьми. Неужели они верят в это? Вряд ли… Они просто ни о чем не думают. Они еще спят. Даже те, кого ведут на рассвете на виселицу или к стенке, — даже они плохо осознают предстоящее — на то и расчет палачей, меньше шума-гама, заламывания рук…

Последняя комната, она пуста, раздраженно звучит голос Александры Федоровны, она привыкла к уважению, она требует его и от врагов. Вносят стулья, и… выстрелы, крики, небытие…

Кровь «печенками». Кто-то поскользнулся.

…У Званцева было что-то на лице, что-то такое, ужасное, заведующая не отрывала взора, щеки ее пылали, состояние гостя она поняла по-своему:

— Какая гадость, правда? Они все сели на пол — от ужаса, от того, что карающая пролетарская рука настигла их. Я вижу их искаженные лица: вылезшие из орбит глаза Николашки, закрытые в страхе — Алексашки. А все остальные они… они… — Она искала и не находила подходящих слов и пыжилась из последних сил. Махнула рукой: — Я не писатель. Описание того, что случилось здесь, — подвластно перу разве что молодого Михалкова. Да? Вы читали его стихи для детей? Какая очаровательная непосредственность!

…Уже на улице он вдруг остановился, пораженный: наивные генералы РОВсоюза, царствие им небесное… Да кто же смог спастись в этом доме? И этот подонок Кирста… Хлыщ, завистник, прелюбодей. Почему именно «прелюбодей» — вряд ли объяснил бы. Просто гадкое слово, любой негодяй его заслуживает. Да.

А они… Они мертвы. Все до одного. Отбросим иллюзии. И если господам за кордоном нужны доказательства — что ж, добудем их.

Стало понятно: найти м е с т о можно. Не боги горшки обжигают. То, что сделал изощренный, выворотный не ум (нет — инстинкт большевика), — то преодолеет ум человека. Гомо сапиенса. Sic…

Шел по «проспекту» (убогие, безмозглые: назвать эту улочку «проспектом» — это все равно, что Невский в Петербурге обозвать «проулком») — все вперед, вперед. Неожиданно слева обозначился неброский особнячок с яркой вывеской: «Музей Я.М. Свердлова». Да-а… Россия теперь надолго станет выставкой палаческих мощей. Зашел, преодолевая отвращение, и с порога уткнулся взглядом в огромную картину: высоко на насыпи дымил паровоз с несколькими вагонами. Внизу стояли люди. Государя, императрицу и Марию Николаевну узнал сразу — и хотя не абсолютно были похожи, художнику все же удалось передать некоторое сходство. Остальных не знал. Злые лица совдеповского начальства, красноармейцы с винтовками… Да ведь это же приезд… Нет: привоз государя с семьей (женой, дочерью) в Екатеринбург весной 1918 года. Трагический момент, начало конца. И хотя ощущался гнусный большевистский заказ в картине — чего там, все художники во все времена подчиняются либо моде, либо деньгам заказчика — безысходность, тоска, неволя были переданы верно и даже с чувством. «Как «Двенадцать» Блока… подумал вдруг. — Правда — там гений, а здесь — ремесленник, однако все равно и там и тут — приговор…»

Ушел сразу же, не было сил вглядываться в фотографии родственников и близких женщин Председателя ВЦИК, во все эти невсамделишные улыбки, кои стремились доказать всему миру, что большевики такие же люди, как и все остальные…

Незаметно улица кончилась неполным перекрестком, прямо перед ним возвышалось серое мрачное здание в пять с половиной этажей, с балконом посередине, по фронтону шла надпись: «Гостиница Центральная». Подумал, что дом отвратительно напоминает обиталище чекистов в Ленинграде, но устраиваться следовало побыстрее, устал и, преодолев неприязнь, вошел в вестибюль. Удостоверение сработало, до лифта (был и лифт, это даже примиряло!) проводил служащий и почтительно объяснил, как найти «нумер». На этаже дежурная выдала ключи, и, толкнув тяжелую дверь, оказался наконец в большом трехкомнатном номере с огромной кроватью, ванной и уборной. На удивление, все работало. Вымылся с наслаждением под душем, откинул одеяло (белье — чистее чистого, надо же…) и мгновенно заснул…»