Мертвые мухи зла

Снова появились Фроловы, принесли огромный торт. На этот раз обошлось без всхлипываний и поцелуев. Сели пить чай, Фролов сказал:

— Как друг покойного Алексея и твой, Нина, обязан предостеречь: бери сына и немедленно уезжайте на Урал, к Ивану Трифоновичу. Я не просто так. Мы стоим на пороге самой страшной войны, какую когда-либо вела Россия. Начнется вот-вот. С Гитлером. Здесь, в Ленинграде, будут есть крыс…

Мама смотрела широко открытыми глазами, казалось, в них не умещается ужас, вызванный словами гостя, не умещается и выплескивается на скатерть. Я вгляделся в его невыспавшееся, плохо выбритое, словно стертое наждаком лицо. Неужели, правда?

— Вы серьезно считаете, что Красная армия не защитит Ленинград?

Он повел плечом, усмешка тронула тонкие губы.

— Но ведь и ты считаешь, что в ведомстве покойного отца — одни идиоты, разве нет? Поймите: армии нет, одна видимость. Те, кто мог бы командовать, — давно сгнили или сидят. Кто командует — лихо носит галифе и вырабатывает командный голос. Поражение будет мгновенным и очень тяжелым. Разве только народ поднимется…

Я не выдержал:

— Народ… Согнанный насильно в колхозы, замордованный, избитый — да что он может!

Комиссар тяжело посмотрел.

— Народ, Сережа, он много может. Потому что не всех успели забить. И поверь: многие окажутся на стороне немцев…

— А вы?

— Есть формула: политкомиссарен, комунистен, юден. Перечисленных без разбора — в расход. Но я и без этого не перешел бы. Знаешь, почему?

Мне казалось, что я падаю вниз головой в лестничный пролет. Ай да комиссар… Раскрылся-то как неожиданно…

— Потому что одно и то же. Одинаковые системы. Только там — фюрер, а у нас — вождь. Не перевод даже, калька. Все, Маша, пошли. А вы — думайте…

Торт остался нетронутым, чай в заварном чайничке медленно остывал. Мы с мамой сидели молча и боялись поднять глаза. Наконец мама сказала:

— Сережа… Я должна признаться…

— Что ты, не разведясь с Иваном, выходишь замуж за Петра! — не выдержал я.

— Ты почти угадал… — сказала грустно. — Он — Ефим. Заведует сапожной мастерской Большого дома. Милый человек, у него такие сильные руки… — По лицу мамы расплылась мечтательная улыбка.

— Мама… В такой момент! Я не понимаю…

— Любовь… — Глаза покрылись пеленой, я понимал, что она больше не видит меня.

— А я? — Это вырвалось, я не хотел. Ребенок победил на мгновение взрослого человека.

— А что «ты»? — В голосе появились капризные нотки. — Не бойся, ты не останешься на улице. У Фимы хорошая большая комната, недалеко, на Литейном, в доме Марузи. Будешь приходить в гости. Я надеюсь — в качестве кухарки я тебе уже не нужна? К тому же ты тоже не один. Я же вижу…

— Да что ты видишь! — заорал я, ощущая с некоторым недоумением свой вдруг неведомо откуда вырвавшийся бас. — Не смей об этом!

Она уперла кулаки в бока и сразу стала похожа на купчиху с картины Кустодиева.

— Ах, какие мы нежные… О матери можно все! О нем — не смейте! Хватит! Взрослый! И есть Таня, или как ее там? Приготовит кашку, ничего!

Это была ссора не на жизнь, а на смерть. Так оно случается. На пустом месте.

— Ладно. — Злость душила меня. Не было больше матери. Любвеобильная дамочка, вот и все. И правда, хватит… — Ты только не проговорись Фиме-Ефиме о сегодняшнем разговоре. Фролов добра хотел. Если его расстреляют — тебе трудно жить будет. Я к тому, что твой избранник тачает сапоги руководству, а кто близок к руководству — тот шептун. Только не тот, что под одеялом другой раз, а как бы заушатель, понятно? Я же отбываю к отчиму. — Она смотрела на меня изумленно, с нарастающим недоумением, я догадался, что она не ожидала. В ее глазах я был — несмотря на все ее слова — все еще ребенком. И мне стало жаль ее. — Ладно, мама… Ничего. Будь счастлива, если сможешь. Я тебе желаю этого. Устроюсь — напишу. Не горюй, не забывай… — Я подошел к ней и чмокнул в щеку. Показалось, что бедная мамочка провалилась в столбняк.

Но ехать я решил твердо. Чего там… Экзамены можно и в Свердловске сдать. Возьму справку об отметках, то-се, не пропаду. И кто знает… А вдруг Таня согласится поехать со мной? Наивно, конечно… Детский лепет. Но: «Твои глаза сияют предо мною…» И с этим ничего не поделаешь. А Званцев? Что-то он там поделывает?