Мертвые мухи зла

«Паспорт и командировку (теперь Эрмитаж отправлял Званцева в московский Музей изобразительных искусств для изучения запасников) принесла Вера Сергеевна. Званцев сидел у радиоприемника и слушал выступление Гитлера на «Партайтаге» в Берлине. Высокий, истерический голос завораживал, удивительный по звуковой выразительности язык (Званцев свободно разговаривал и читал по-немецки) воспринимался сладкой музыкой. Вера Сергеевна села в кресло, положила документы на стол и закинула ногу на ногу; фигура у нее была удивительно гармоничная, обратил на это внимание еще при первой встрече, теперь же, отвлекаясь от Гитлера, беспомощно косил глазами. Да-а… Едва ль найдешь в России целой… Эту крылатую сентенцию великого поэта Вера Сергеевна явно опровергала. Званцев вдруг поймал себя на том, что с трудом справляется с собой.

Судя по всему, она заметила волнение собеседника (еще ни единого слова не произнесли, а беседа текла, текла — на заданную тему, это сознавали оба), улыбнулась, грудным голосом проговорила нечто вполне общее, незначительное, тем не менее Званцев вспыхнул и отвернулся. Было в ней что-то бесконечно порочное, зовущее, отталкивающее — вдруг понял это. Не Пелагея, не мидинетка с Монмартра — другое, наизнанку вывернутое, а поди, откажись… Какая прозрачная пленка, какой миг единый отделяет другой раз человека от пропасти…

— Я вам нравлюсь? — Вопрос прозвучал, как выстрел.

— Давайте по делу, сударыня… — отозвался сухо. — Я знаком с вашим… С Кириллом. Есть же приличия.

— А вы откровенны… — Придвинула кресло, теперь сидела так близко, что в ноздри ударил призывный запах хороших французских духов. «Черт с ней… — подумал лениво. — И черт со мной…» Протянул руку, положил ей на колено, ощутив под ладонью тонкий шелковый чулок.

— Что объясним Кириллу — если вдруг объявится? (Вопрос гимназиста, хлыща… — с искренним презрением сказал себе. — Говнюк я…)

— В отъезде… — провела указательным пальцем по его губам и, вниз, вниз, словно аккордеонист левой рукой по кнопкам. Не успел сообразить — все пуговицы на рубашке оказались расстегнутыми. «Сними…» — приказала негромко и подала пример: юбка слетела на пол, кофточка; трусики на ней были с французского рекламного плаката. Тронула их пальцами: «Это ты должен сделать сам…»

Он и сделал, она вдруг начала негромко стонать, закусила нижнюю губу, глаза закатились. «Положи меня на стол… Вот так… Хорошо… Господа офицеры понимали толк в любви, нес па?»

Когда все кончилось, неожиданно бодро, по-балетному, на пуантах убежала в коридор — там негромко хлопнула дверь ванной и зашелестел душ. Званцев лежал без сил, ленивой струйкой ползла мыслишка: зачем? На кой черт все это нужно было… Бойкая дамочка и в деле — вполне. А вот зачем? Неясное ощущение опасности разлилось в спертом воздухе…

— Ты мне понравился! — донеслось сквозь шум воды. — Если захочешь еще — дай знать.

Вышла, вытирая мокрую голову, рассмеялась:

— У тебя такой вид, будто ты только что выплыл из водоворота!

— Весьма точное наблюдение… — буркнул. — И что теперь?

— Я уже сказала… — Одевалась быстро, не стесняясь подробностей. Впрочем… У меня есть некоторые проблемы. И если ты не откажешься помочь я благодарна буду. Но это потом. Когда вернешься из Екатеринбурга.

— А если… не вернусь? — Старое название в ее устах прозвучало весьма достойно. Это понравилось и даже сгладило вдруг наступившую неловкость.

— На все воля божья… — сказала равнодушно. — Ты уезжаешь десятичасовым. В Москве не задерживайся. Если будет что-нибудь срочное, звони без стеснения.

— Не задерживаться? — спросил с недоумением и вдруг понял, что о московском друге из НКВД она ничего не знает. Странно…

Подставила губы, он с улыбкой взял ее руку и нежно поцеловал. Все же нельзя отрицать. Никак нельзя…

— Посторонний вопрос… — улыбнулся. — Я не заметил особой нежности между тобой и Леной. Это странно…

— Наблюдателен… — прищурилась. — Лена — дочь Кирилла. Ее мать умерла. Давно.

— И у Тани — умерла, — сказал вдруг. — Сколько совпадений.

— Все умрем, — ответила сухо. — Совпадение — синоним закономерности. Я у Кирилла — третья…

— Значит… Лена — от первой жены, Таня — от второй, а…

— А у меня, — подхватила, — не может быть детей. Ты наверное обратил внимание, как неосторожна я была. С тобой.

— Надо же… — развел руками. — А я голову сломал!»

Я прервал чтение. Интимные подробности уже не производили прежнего впечатления, не вгоняли в испарину — прошло время, и уже многое знал и понимал. Хотя, конечно, Званцев очень откровенно рассказал о мимолетном… Чувстве? Я бы мог написать и грубое слово, но зачем?

А вот Лена-Таня… То-то мне всегда казалось, что они неуловимо похожи.

И снова погружаюсь. В одиссею капитана Званцева…

«Красная стрела». По здешним советским меркам — изумительный поезд. Наверное, и в самом деле ничего. Двухместное купе, напротив закрылся газетой некто, лица не увидать. Читает что-то интересное, покряхтывает. Вот отодвинул газету, взглянул исподлобья.

— Цитируют товарища Сталина. Я плохо вижу, перескажу своими словами, ладно? Так вот, товарищ Сталин говорит, что немцы любят и уважают своего фюрера, вождя Адольфа Гитлера. И советские люди любят и уважают своего, товарища Сталина. Это как бы нас всех объединяет. Как вы думаете?

— Вы в Москву?

— Да, а что?

— Первая остановка — Любань. Три минуты. Но мне хватит.

— Для чего? — спросил заинтересованно, Званцев нахмурился.

— Для того, что я вызову НКВД, понятно? Если кто-то неправильно понял слова вождя — это, допустим, никак не значит что… што, одним словом, надо ставить. На одну доску. А?

Собеседник выронил газету и посерел. Глаза его увлажнились, похоже было, что он сейчас упадет в обморок.

— Я… я… не имел в виду… — залепетал.

— Там установят, что вы имели… — уронил безразлично, это безразличие привело попутчика в экстаз:

— Я… Понимаете… Привык… Как бы… Бывало — возьмешь газету, и к собеседнику. Знакомство, значит…

Званцев не слушал. В памяти всплывали недавно услышанные слова Гитлера: «Отдав Россию в руки большевиков, судьба лишила ее той интеллигенции, на которой держалось ее государственное существование…» Правда, фюрер был убежден, что «та интеллигенция» была исключительно «германской по крови», ну да — неважно. Суть понятна. Она сидит сейчас напротив с вытаращенными глазами и канючит так жалобно, что хочется убить…

Когда поезд замедлял ход, Званцев просыпался и с раздражением наблюдал, как вертится и вскакивает незадачливый газетный чтец. Видимо, он все время ждал…

В Москве, прямо с вокзала, направился в Мосторг с неоновым профилем. Когда выходил на площади Свердлова — показалось, что пасут. Подобными пусть даже и видениями — никогда не пренебрегал. Мгновенно нырнул в толпу на эскалаторе, прошелся по перрону. Вроде бы никого. Но давно знал: то, что кажется, в таких случаях не есть истина. Дождавшись, когда к противоположной платформе подойдет поезд, приготовился, напрягся, мысль возникла усмешливая: «Сейчас я вас надену, товарищи…» И в самом деле: как только исчезли выходившие, а входящие сильно поредели — рванул, как на дистанции, и в тот момент, когда створки дверей резко двинулись навстречу друг другу — проскользнул между ними, с удовольствием заметив, как заметались трое, размахивая руками, выкрикивая что-то, им, наверное, было очень обидно… Улыбнулся: «Знай наших, товарищи чекисты». И сразу о другом: а каким же образом, когда и где сумели они пристроиться и взять в оборот? Занятно. И требует немедленного ответа. От этого ответа зависит дальнейшее…

Оторвавшись от «хвоста», уже совершенно безбоязненно вышел на станции «Охотный ряд» и, подивившись попутно бессмысленности названия (где вы, ларьки-ларечки, ряды-товары), вошел в телефонную будку около кинотеатра «Востокино». Номер, некогда условленный с Миллером, набрал без ошибок и колебаний: «Б-Ч-71-19». Трубку сняли сразу, голос донельзя знакомый (даже пот прошиб — память на голоса была исключительная) спросил: «Да?» — «Будьте добры Федора Алексеевича», — произнес условную фразу. «Набирайте правильно!» — зло отозвалась трубка, и загудели короткие гудки. Вроде бы все получилось по инструкции, но почему-то кошки скребли…

Неторопливо направился в магазин. В чем дело? Откуда эти назойливые сигналы опасности… Вот и магазин, второй этаж, отдел граммпластинок. «Дайте что-нибудь от Шульженко…» — «Все продано». — «Тогда — Морфесси». «Сама бы послушала… Вы с меня смеетесь, гражданин!» И на этих словах кто-то сзади взял под локоть: «Владимир Николаевич, какими судьбами, давно ли в Москве?» Оглянулся, язык — к небу, глаза из орбит. Узколицый, он тогда арестовал — в Останкино. Как его? «Мы кажется встречались в Останкинском музее? Федор Алексеевич? О, я так рад, так рад! — и шепотом: — Руки назад, на затылок, по швам?» Узколицый с улыбчивым лицом больно сжал локоть: «У меня внизу машина, идемте…» Званцев незаметно бросил взгляд вправо, влево — никого… Ну, за ними не заваляется, опыт есть… «А меня ваши еще в метро пасли… — сообщил угрюмо. — Я проверился раз, два и оторвался. Выходит — нет. Что ж, ваша взяла во второй раз…» Уже подходили к машине, узколицый или «Федор Алексеевич» за руль сел сам, автомобиль резво взял с места и сразу повернул к Охотному. «Он один… — лениво ползло, — значит еще и поборемся…»

— Не надо пороть, — вдруг сказал майор госбезопасности. — Я и раньше заметил за вами суетность и мельтешение.

— Побывали бы в моей шкуре… — отозвался мрачно. — Тоже мне…

— Я двадцать лет в вашей шкуре. — Майор вывернул на мост. — Вам Евгений Карлович, царствие ему небесное, поди наплел, что я его унтер-офицер, внедрен и так далее? Напрасно поверили… Не дергайтесь. Рундальцев третьего дня свалился на станции Мытищи на рельсы, под электричку. Похоронили, был оркестр и много народу…

Званцеву показалось, что впал в летаргию. Язык не поворачивался, поверить было невозможно.

— Не верите? — догадался узколицый. — Меня зовут… Ладно. Федор Алексеевич. С вас хватит. Вас «вели»? Не чудо… В Ленинградской группе есть их… Не мой, верьте на слово! Их человек. Посоветуйте им проявлять осторожность.

— Кто?

— Проснулись? Браво. Не знаю. Не имею возможности подобраться. Оставим это… Скажу — на всякий случай — что человек этот обладает… Ну, как бы женским складом ума, что ли… Я читал записанное опером агентурное донесение. Псевдоним «Третий». Вам что-нибудь говорит?

— Ничего. Мне нужны документы и деньги. Только…

— Не новая ли это игра? Такие мысли?

— Такие.

— Придется поверить на слово. Я постараюсь раскрыть «Третьего». Пока он-она работает — ваши, в Ленинграде, под угрозой.

Сморщился:

— Зачем вы все время употребляете это имя? Петербург… Куда как лучше.

— Лучше. Но боюсь проговориться. И вообще. Мы не в тайном клубе, а в деле. Все должно быть реально. Зачем идеология… Вот, возьмите…

Паспорт на имя «Жукова Алексея Владиславовича». Служебное удостоверение начальника отделения на то же имя. Рабоче-крестьянская милиция, Главное управление НКВД. Хорошие документы. Если, впрочем, не такие же, как некогда вручил Рундальцев. Как проверить… И вдруг мелькнула совершенно невероятная мысль: если он и в самом деле от Кутепова-Миллера должен знать одну совершенно простую дату…

— В каком году и в какой чин произвел государь Евгения Карловича за заслуги во время войны?

— Не знаю… — рассмеялся. — Откуда? Я же вам сказал: я не служил у Кутепова, у Миллера. Я в ВЧК с 20 декабря 1917 года, ясно? Но я… Хорошо. Я скажу. Хотя и понимаю, что Миллер вам доверял не совсем до конца. Я внедрен в ближайшее окружение Дзержинского незадолго до большевистского переворота.

— Прекрасно! Миллер мне сказал не то, вы говорите то самое, но проверить нельзя.

Хмыкнул:

— А какой у вас выход, Владимир Николаевич? Поезжайте… Вы ведь в Екатеринбург, не правда ли? Ну, вот видите…

— В Свердловске (на, ешь, все должно быть «реально») я могу к кому-нибудь обратиться?

— К сожалению, ничем не смогу помочь. Вот деньги… — протянул тугую пачку. — И… — Заметно было, что Федор Алексеевич колеблется. — Вот ваши бриллианты. Не все — я смог заменить только десять штук. — И, заметив, как улыбнулся Званцев, обидчиво пожал плечами. — У нас говорят, что именно бытие определяет сознание. Шучу. По другому делу прошло десять стразов. Это не ценность. У нас и вообще многое построено на доверии. Помните? «Курлякин-Курякин»? Это, представьте себе, я. Н-да… Доверие. А вот Ленин утверждал, что только учет и контроль создадут социализм…

Званцев высыпал бриллианты в карман, как сдачу мелочью. Забавный человек… Дай ему, как говорится, бог.

… Поезд замедлил ход и остановился. Равнодушно одернул занавеску и посмотрел сквозь грязное стекло. Вокзал. Вокзалишка — таких в России тысячи. Скучные люди с тарелками и мисками в руках с надеждой заглядывают в равнодушные окна: авось кто-нибудь выйдет и купит нехитрую снедь: вареную в мундире картошку, кое-как поджаренную курицу — у них, бедных, всегда один бок поджаристый, другой светлый. Не переворачивают, что ли… У женщин блудливо заискивающие глаза, мужики курят в сторонке в ожидании денежки на пол-литра. Печальная станция, печальный путь в никуда. Безумная идея покойных генералов, поиск вчерашнего дня.

— Однако — Пермь… — раздумчиво произнес сосед, типичный совкомандированный или командировочный — черт их разберет: пиджак мешком, грязная белая рубашка с галстуком-червем, галифе офицерского образца в сапоги. Последние, впрочем, припахивали знакомством в сферах — тщательно стачал мастер. Как бывший военный, Званцев мог оценить.

— Как вы сказали? — Только теперь, когда прозвенел второй удар станционного колокола, дошло: да ведь здесь погиб (или тоже миф?) Михаил Александрович, здесь гикнулись Шнейдер и Гендрикова и чудом спасся Волков. Здесь видели императрицу и Анастасию Николаевну…

Торопливо собрал немногочисленный скарб, рванул двери купе, в спину испуганно крикнул попутчик: «Да ведь уже тронулся, куда вы…» Не ответил, бежал по узкому коридору, вот и тамбур, в глазах проводника недоумение и даже ужас — «Куда вы, нельзя!» — но уже прыгнул на серую полосу несущегося навстречу перрона…

Ленивый милиционер развел руками: «Так и голову сломаете, а нам отвечать». Улыбнулся в ответ — не улыбка, оскал, недоумевающий представитель власти пожал плечами и покрутил пальцем у виска. Званцев между тем уже выбрался на привокзальную площадь и уселся в ободранную коляску, на облучке которой скучал стертый малый лет тридцати. «Куда изволите?» — «А вот была гостиница купца Королева? Цела еще?» — «А че ей… Нынче того Королева, сами понимаете, а она — коммунхозовская, как везде, да вы че, из Китая?» — «Почему из Китая?» — «Ну, из какого другого, нам все едино. В нумерах как бы клопы и тараканы, не обеспокоит?» Эта парикмахерская сентенция привела даже в некоторое умиление: ишь, «не обеспокоит»… Отсвечивают еще прежние времена. «Ладно, вези, не сомневайся. Я из Москвы, если тебе интересно». — «А чего не интересно, у нас тут самое интересное, если кто неловкость на людях учинит или еще что… А так — родился, помер — все одно, даже некоторые и не замечают…»

За разговором въехали в низкорослый плоский город, из которого то тут, то там невесть каким образом выскакивали высокие трубы. Воздух был неподвижным, спертым, как в предбаннике, Званцев вдруг ощутил, как трудно стало дышать. «А вот и королёвские номера! — весело провозгласил возница, одергивая лошадь. — Не извольте беспокоиться!» Вручил торжественно рубль, малый сдернул шапчонку и поклонился в пояс: «Наше вам. Уважительный клюент. Таковых только покойный отец помнил». И, весело взмахнув кнутом, уехал.

Дом был ничего, по сравнению с мелкостью городской застройки даже возвышался, — как-никак, три этажа, это и для столицы не так уж и плохо. Вошел, от стойки, залитой какой-то жирной жидкостью (запах шел умопомрачительный), не то тухлыми яйцами шибало, не то супом, в котором варилось невесть что. Дежурная — толстая, сонная, с заплывшими глазками и обвислыми щеками, бросила раздраженно: «Ну? Чего вам?» — «Нумер, пожалуйте…» — протянул паспорт, она отшвырнула щелчком: «Нету». — «Я из Москвы». — «А хоть из Глянцырпуцка! Нету, и все! Весь сказ». Молча положил на стойку раскрытое удостоверение, она повела глазом и вдруг начала икать. «То… То… Вы… То… сразу… Мы вам… Люкс. В лучшем виде!» Приходила в себя, словно просыпалась, на лице растекался праздник.

«Рабье отродье…» — подумал равнодушно. Заполнил листок, расписался небрежно, взял ключи. «А чемоданчик? Пров сей же час…» — «Нету чемоданчика…» Однако Пров… Сохранились же имена.

Люкс в три комнаты располагался на втором этаже («бельэтаж» — вспомнил давно забытое), мебель стояла стильная, начала века, почти не испорченная. Только на зеркальной поверхности обеденного стола заметил тщательно затертое: «Коля и Клава имели на этим столе…» Дальше было неразборчиво. Посмотрел в окно: удручающий пейзаж провинциального города, в котором, наверное, есть и театр и даже опера, а он все равно убогий.

Осторожный стук в дверь отвлек от грустных размышлений — стучали согнутым пальцем, такая манера узнавалась легко. Крикнул: «Войдите!», и сразу же появился человек лет пятидесяти, в усах а-ля Станиславский, поставил на стол поднос с пыхающим самоваром и чайник с заваркой. В вазочке «под хрусталь» поджаристо выгибались баранки.

— С нашим удовольствием, товарищ начальник. Не угодно ли?

Странная мысль мелькнула: а что, если расспросить? Просто так, наобум?

— Послушай…

— Никодим Никодимович, — поспешно отозвался служащий, наклоняя голову, пробор на которой вполне очевидно превратился в разлитую лысину. — Мы завсегда. С нашим удовольствием. Желание гостя — закон для служащих данного пристанища.

Из его с достоинством произнесенного рассказа следовало, что причислял он себя к «сотоварищам товарища начальника», так как в недавнем еще прошлом «руководил местной тюрьмой и был человеком «родного НКВД». Правда, совершился побег по вине начкара, за что и был уволен без выплаты содержания. Но — не виноват, разве что косвенно…

— Интересно… — сказал Званцев, уже предчувствуя удачу. — Вы служили с…

— Именно, именно! — подхватил Никодим Никодимович. — Я догадываюсь, о чем вы поинтересовались, товарищ начальник! Да! Я служил при Сибирском правительстве, при Колчаке и снова при красных! Меня знал сам товарищ Берзин! Я всегда оказывал услуги, помогал! А вы знаете, в каком номере находитесь? Даже мёбл (произнес вдруг с немецким отзвуком) та же! На ней… То есть — ей… Как бы пользовался однодневный император!

— Это… — протянул Званцев, давая возможность собеседнику опередить обрадованно и высказаться подробно.

— Михаил Александрович, младший брат Николая II, Николашки, то есть. Он жил здесь, в гостинице, втроем: он, шофер, слуга. Еще говорили, что это как бы секретарь. Ну, неважно. Я как раз был при должности.

Он рассказывал все более и более нервно, сбивчиво, однако главное Званцев понял хорошо. Арестовали прямо в номере, всех троих усадили в автомобиль, отвезли на Мотовилихинский литейный и там, около действующей плавильной печи, застрелили. Трупы бросили в печь. «Один комиссар даже сказал: вот, мол, плавку испортили! А второй ответил: ничего, сойдет и такая. Даже, мол, лучше: с такими лицами внутри…»

— Вы присутствовали? У меня такое впечатление, что вы все видели своими глазами. Может быть, захотите поделиться своими воспоминаниями в нашем журнале?

— Что вы… — скромно потупился. — Незачем. Вам — рассказал. А чтобы делиться с общественностью… Нет.

Рассказ впечатлял. Но в Париже, лет пятнадцать назад, причастные к расследованию офицеры рассказывали иначе. Чтобы проверить, изложил Никодиму Никодимовичу свою версию: в Перми был в те времена умственно отсталый Ганька Мясников, бандит, причастный большевикам (естественно, выражения смягчил). Когда «настоящие коммунисты» арестовали Михаила и его людей — их усадили в закрытый автомобиль и увезли по Торговой улице, к вокзалу. Потом — по Сибирскому тракту в сторону Кунгура, верст восемьдесят. Здесь уже ждал другой автомобиль, с Ганькой. Отъехав немного, остановились у леса, вывели арестованных и углубились в чащу. Здесь Ганька всех и убил… Правда, великий князь пытался сопротивляться — да ведь куда там… Праведная ненависть Гани (так и сказал) сделала свое трудное дело: убили всех и закопали здесь же, пометив самое большое дерево инициалами «М.А.».

И другая версия бытует: мол, монархическая организация увезла всех на моторной лодке в Чардынь, а уж оттуда переправили за границу…

Никодим слушал молча, насмешливая искорка плясала в черном зрачке.

— Да вы ровно и не от нас… — протянул с сомнением. — Ну что вы такое, товарищ начальник, говорите? Ну, притрите к носу: какие монархисты? Да они все в сортирах углубили свои задницы в очко и тряслись мелкой дрожью! Плюньте тому в очи, кто такое рассказывает! Меня как бы обидели, но я горло перегрызу за правду! И другое отметим: ну зачем, посудите сами, тащиться под Кунгур, затевать все эти переезды на заметных авто, если плавильная тут же, под боком! Пых — и без следа! Поехали…

Он командовал с наслаждением, видно было, что любовно вспоминает свою боевую ревмолодость. У Званцева начало сосать под ложечкой.

Сели на извозчика, благо у «нумеров» их околачивалось достаточно, Никодим приказал: «На орудийный!» Званцев засомневался: производство секретное, неудобно… Никодим взбеленился: «Я и говорю — вы какой-то несвойский! Глупости, товарищ! Начальник охраны завода служил у меня в тюрьме выводным, он мой друг, мы встречаемся семьями! Я вас как бы представлю, он за милую душу пропустит!»

Ехали вниз, вниз, пролетка словно проваливалась в преисподнюю. Наконец, на горизонте слева задымили трубы завода, и экипаж въехал на небольшую площадь с низкорослыми домами. Званцев вслух прочитал название улочки: «Имени Розалии Землячки». Извозчик услышал, повернулся, оскалив щербатый рот: «Знатная еврейка, значит. У нас тут говорили, что она в Крыму порубала множество беляков. И теперь, говорят, рубает антипартийцев. Супротивников товарища Сталина».

В проходной не задержались: выскочил начохраны, выслушал торопливый шепот Никодима, подбежал с хамской улыбочкой: «Очень, значит, рад. На всякий случай позвольте документик», — прочитал с вытаращенными глазами, изогнулся, вытянул обе руки в сторону турникета: «Пожалуйте, товарищ. Щас в лучшем виде оприходуем…» Званцева всегда раздражала речь лакеев, трактирных половых, служителей гостиниц, официантов. Он мгновенно переставал ощущать себя русским — так, средневековым татарским подсевайлой, скорее… Миновали двор и вошли в цех. Здесь гудело пламя, бушевал немыслимой солнечной бездной орудийный металл. У центральной печи горновой проверял готовность плавки, в лицо — из-за раскрытых створок пахнуло жаром.

— Вот… — потер ладошками Никодим. — Здесь, значит, и произошло. Как бы одновременным залпом, неожиданно, они и пикнуть не успели. А потом — за руки, за ноги, раз-два, раз-два — и в горн! Пых, пых, дымок незаметный — и нету! Знатная вышла добавка. К плавке.

— Спасибо, товарищи… — Званцев поднес ладонь к кепке. — Это весьма поучительно. Я доложу наркому НКВД и коллегии. Провожать не надо, я выйду сам…

Чувствовал, что смотрят в спину. Казалось, вот-вот откажут ноги и тело позорно обрушится наземь. А дальше… Об этом лучше не думать…

Выбрался на площадь, глубоко вдохнул пахнущий серой воздух. Заметил извозчика — коротал время все тот же. «На вокзал…» — приказал задушенным голосом. Извозчик обернулся: «Как раз два поезда подойдут. Один — на Москву. Другой — на этот… Свердловським…» Показалось, что мужичок даже добавил: «Мать его…» Но это, верно, только показалось».