Мертвые пианисты

И Надя выбегает на улицу с бежевым дядиолеговским листочком. Снова глотает уличный воздух — уже совсем тревожный, налившийся неминуемым дождем. Не знает, куда податься. То ли на автобусную остановку, то ли на трамвайную. То ли просто бежать наугад, через весь город. А вдруг больница где-то совсем рядом? Можно у кого-нибудь спросить. Например, вернуться в квартиру и спросить у дяди Олега. Но нет, лучше не отвлекать его от работы. К тому же непросто объяснить маршрут, когда ты не на улице и не можешь показать направление рукой. Значит, нужно спрашивать у прохожих. Вокруг плавает множество тел, тела сталкиваются друг с другом и разлетаются в разные стороны в густом преддождевом воздухе. Как тела соленых огурцов в банке с мутной слепой водой. Тела не обращают на Надю никакого внимания. Проплывают мимо, слегка покачиваясь. Достают из сумок зонтики. Надя отчаянно вертит головой, зачем-то бежит до «Пятерочки» и обратно. И еще раз до «Пятерочки» и обратно. Как на физкультуре. Трясет перед собой дядиолеговским листочком. И тут на листочек падает тяжелая капля. Ползет к бежевым краям вместе с чернилами. Надя с ужасом наблюдает, как дядиолеговские буквы сгущаются в один сплошной кровоподтек. Вместо адреса больницы теперь сияет лиловая гематома. Приоткрыв рот, Надя подносит листочек совсем близко к глазам. Падает новая капля — еще тяжелее предыдущей. А в следующую секунду обрушивается целая капельная стена. Надя резко поднимает от листочка голову. Вокруг ежесекундно раскрываются яркие пятна зонтиков, распускаются блестящие спицы. Наде хочется крикнуть в толпу тел, в бурлящий дождевой поток. Но крикнуть не получается: крик упирается в плотную тишину герметично закрытой банки. И Надин голос схлопывается, сжимается в еле слышный писк. Еще несколько минут она стоит под дождем, на пустеющей мокрой улице. Уже не пытается что-либо предпринять. Надя начинает догадываться, что до больницы ей не добраться.

Дождь шел весь день и всю ночь. Надя лежала на полу, глядя на кружевную сову в рамке. На понедельник оставалось домашнее задание по английскому, но делать его совсем не было сил. Она слушала бурление воды там, снаружи, за пределами комнаты, и словно отсыревала внутри себя. Иногда подходила к окну и разглядывала безлюдную дорогу, серебрящуюся жирными пузырями. Несколько раз пыталась начать играть, но, приблизившись к пианино, понимала, что не может разжать деревянные руки. Надя застряла в собственном затверделом теле, увязла в неподвижности. Как мошка в застывшей капле смолы.

А на следующее утро бабушка вернулась домой. Молча прошла в свою комнату и просидела там около получаса. Затем вышла на кухню, где сидела неподвижная Надя, и посмотрела куда-то в пространство глубоким неморгающим взглядом.

— Надюш, зачем ты так со мной? Ведь я твой родной человек, а с родными так не поступают. Это бесчеловечно, Надюш.

Надя опустила взгляд на кухонный линолеум, на стык светло-коричневого и темно-коричневого квадратиков. А бабушка продолжала:

— Я позавчера вечером встретила Кирилла Зябликова в «Пятерочке». Зачем ты меня обманула, Надюш? Зачем сказала, что он едет с вами? Он даже не в курсе был вашей поездки. И Вероники с вами не было, я знаю. Она вчера сидела целый день дома, мне Кирилл сказал. И я, как только узнала, принялась тебе звонить. Звонила раз пятнадцать, а ты трубку не брала.

— Не пятнадцать, а девять, — прошептала Надя.

— Да какая разница? Какая разница, Надюш, если ты меня чуть на тот свет не отправила? Что вы там делали, скажи? Чем таким важным занимались, что нельзя было ответить бабушке?

— Я просто не слышала… Я гладила собаку.

— Какую еще собаку? Там этот Лопатин был, да? Кто еще? Демидов, кто? Наверняка устроили там невесть что. Так? А присматривать за вами некому. Вот что, Надюш. Я от тебя такого не ожидала. Никогда не думала, что ты можешь докатиться до вранья. Я понимаю, конечно, что это Лебедева тебя подговорила. Ей я, кстати, тоже вчера пыталась звонить, но и она, похоже, была занята чем-то особенным.

— Нет, Лебедева меня не подговаривала, она просто…

— Давай выгораживай. Довела меня до приступа и теперь еще спорит со мной. Ну, я сама виновата. Вырастила внучку. Еще похлеще, чем ее нерадивая маманя. В общем, опозорила ты меня, Надюша, что сказать. И ведь даже в больницу ко мне не приехала…

Надя потом еще долго распутывала бабушкины фразы на слова, слова на звуки, а звуки на образы. Тяжелые, мучительно четкие образы. «Родной человек» с кровоточащим, наполовину выдернутым сердцем. Сидит на остывшем ривьерском песке, повесив голову. А «нерадивая маманя» просто уходит прочь, просто удаляется, и даже золотистый звук «М» резко выцветает вместе с золотистыми маманиными волосами.

С того дня Надя стала проводить меньше времени с оболтусами и больше с бабушкой.