Мертвые видят день

Вагасков, немец и еще несколько человек, вслед за шаркающей, медленно идущей женщиной, поднявшись, вышли во двор. На утоптанной площадке позади дома были свалены спиленные деревья, старые, грубо сколоченные козлы были тут же. Увидев чуть скошенную полуоткрытую дверь, скорее по наитию, чем по подсказке открыв ее, я увидел старый, тяжелый, заиндевевший топор. Бросив кое-как очищенный от веток ствол на козлы, двое наших уже пилили его; откатив стволы из кучи, я начал обрубать у них ветки. По очереди, передавая пилу и топор друг другу, мы распилили деревья и нарубили дров. Снежинка упала мне на ладонь, бросив топор, я поднял голову – снежинки тихо обжигали веки и глаза, падали на спины и плечи трудившихся рядом, ложились на землю, на сложенные у стены дома поленья. Серебристым мягким потоком заструился снег. Обойдя дом, мы подошли ко входу – три или четыре десятка маленьких мальчиков и девочек, одетые в грубые, толстые, с толстыми воротниками пальто и вязаные шапочки, похожие в этой одежде на маленькие грибочки, тихо стояли у порога. Взявшись за руки, медленно, охраняемые четырьмя пожилыми женщинами, они пошли под сыплющимся снегом в поле; похватав из принесенного кем-то узла мечи, так же медленно, озираясь, мы пошли вслед за ними.

Снег шел сплошной пеленой, дети, смеясь и перекликаясь, разбежались по полю; встав с мечом у черты размытой, полузасыпанной снегом земли, на краю поля, смахнув снег с лица и оглядевшись, на границе леса и земли, меж старых, с запорошенными ветвями деревьев я увидел шакала. Огромный и странно неповоротливый, с странно несимметричной оскаленной мордой, чуть припав на передние лапы и выгнув спину, он пристально смотрел куда-то мимо меня, в снежную муть, где, играя и что-то лепя из снега, возились ребятишки. Качнув головой, словно примериваясь, заметно тяжело хромая, он двинулся коротким, неожиданно быстрым шагом через полосу земли, в сторону, мимо меня, к полю, словно выбрав себе где-то в быстром детском мельтешении цель и настойчиво и неотвратимо направляясь к ней.

С екнувшим сердцем, поспешно, в несколько секунд, пробежав по снегу, почти догнав, поравнявшись с ним, с поднятым мечом, след в след я шел за ним. Вдруг разом прыгнув в сторону, переменив направление, резко развернувшись, бросившись в другую сторону, он побежал в самую снежную пелену, куда-то, где среди крутившегося снежного водоворота чернел край детского пальтишка; кинувшись за ним, успев, застав тот момент, когда, присев на миг на задние лапы, грузно, оскаленно, он готов был совершить прыжок, с размаху я огрел его мечом по спине; почти без удивления оглянувшись, зарычав, медленно, словно примериваясь заново, он двинулся ко мне. Подняв меч, чуть согнувшись, я ждал прыжка; словно в последний миг передумав, шагнув в сторону, с потухшими глазами, опустив голову, быстрым шагом он побежал прочь в сторону леса, с облегчением я огляделся – по всему полю, сколько можно было различить в вихрях снега, наши и немцы, напрямую схватившись с огромными, рычащими, неуклюжими и одновременно неожиданно ловкими тварями, нанося удары или гоняясь за убегающими в снегу, бегали по границе поля и леса; сбившись в кружок, подняв головы в вязаных шапочках, смотрели на падающий снег детишки, согнуто, подняв заостренные палки, стояли на страже их пожилые женщины. Кто-то из наших, нагнав споткнувшегося в снегу, кажется, уже раненого зверя, зарубил его коротким быстрым ударом, повсюду, оттесняемые и отогнанные звери скрылись; вновь разбежались по снегу, крича и смеясь, детишки, в ровно падавших, медленных снежных потоках снова зачернели разбросанно их пальто и шапочки.

Через поле, медленно я подошел к убитому зверю. Убитый ударом в шею, вывернув голову и подобрав лапы, он лежал с открытыми глазами, видно было, что многие зубы в пасти были сломаны. Отвернувшись, я побрел прочь. Перестал падать снег, взявшись за руки, радостно, торжественно, широко открытыми глазами глядя в небо, словно прощаясь до завтра с только что падавшим, хорошим, добрым снегом, дети шли к дому. Завозившись у порога, оббивая и вытирая о половик обувь, я зашел в дом одним из последних, чернели в углу грудой сброшенные пальтишки, носились по дому, смеясь и играя, дети; сидели за столом двое старушек и Сигрин. Видимо уже о чем-то переговорив с ней, немецкий офицер, дав знак своим, которые, сбросив было плащи, снова одевались, сам отойдя в сторону, о чем-то с остановившимся лицом и чуть встревоженно разговаривал с двумя подошедшими к нему матросами; подойдя, кладя меч в узел вместе со всеми прочими, стоя за их спинами, я слышал, о чем они говорят.

– Простите, но мы не можем поступить иначе. Это должно быть сделано, и это окончательное решение. Простите нас, капитан.

– Не в моих правилах произносить громкие речи, но вы знаете, что сейчас на весах. И все же я снова спрашиваю вас – вы хорошо подумали?

– Мы знаем, что на весах. Но мы хорошо подумали. Наше место здесь. Силы старушек на исходе. Никто, кроме нас, не защитит и не поможет уберечь этих детей. Мы остаемся. Это тоже наш долг, капитан.