Мертвые видят день

– Ладно, – сказал он наконец, – в конце концов, хорошо, что где-то… – он видимо хотел сказать «на свете», но осекся, понимая, как, наверно, странно, непонятно, неправильно это могло прозвучать, – что где-то… есть такой город.

Ничего не говоря, с каким-то странным щемящим и вместе с этим отчего-то неуловимо тягостным чувством, скрытой основой и подпоркой которого было какое-то непонятное мне самому, но от этого не уходящее никуда, неотступное, остро и тихо ранящее неверие, я стоял, опершись на узорчатые, кованые чугунные перила.

Отвернувшись, наконец, Вагасков коротко бросил взгляд на Сигрин.

– Наверно, нет смысла спускаться сюда, – негромко произнес он. – Мало времени, да и… – он, запнувшись, помедлил немного, – да и нет особого смысла, как я сказал уже.

Сидя на платформе, Сигрин по очереди коротко оглядела каждого из нас.

– Все так думают?

Чуть помедлив, ничего не отвечая ей, старпом и боцман взобрались на платформу, я последовал их примеру. Залезший последним Вагасков мельком повернулся к немецкому офицеру.

– Как там листки, – спросил он, – держатся?

Достав из кармана Стальную розу, немец посмотрел на нее.

– Три, – сказал он, – как и раньше.

Вагасков вздохнул.

– Ну что ж, – сказал он, – будем считать, что, поступив таким образом, мы сэкономили, возможно, некий капитал.

Немецкий офицер быстро посмотрел на Сигрин.

– Значит, Ночь истины окончена?

Мгновенье Сигрин смотрела на него.

– Ночь истины закончена, – ровным голосом сказала она. – Истина выявлена.

– И дальше?…

– А дальше, – Сигрин усмехнулась, – дальше не волнуйтесь, все будет так, как записано в Книге. Истребление не заставит себя ждать.

Глава 12

Оборвавшиеся рельсы и остановившийся, казалось, чуть просевший под собственной тяжестью паровоз были позади, за спиной, в двадцати шагах от нас. Рельсы не упирались в бетонный куб, не заворачивались декоративно вверх на манер некой технической виньетки, они просто уходили, зарывались в песок и непонятно было, обрываются они там, под ним, или идут далее бесконечной песчаной толщей, бессмысленно прорезая ее и обрываясь, наконец, где-то там, под ней, в такой же бессмысленной глубине. Паровоз казался поблекшим и пожухшим. Двигаться больше было некуда, двигаться больше было невозможно. Вдевятером – четверо русских и пятеро немцев вместе с подошедшей к нам Сигрин мы стояли у края огромной, отсюда и до горизонта клокочущей, пускающей пузыри, тягучей, вспученной коричнево-зеленой массы, медленной, ленивой, шевелящейся, с островками черной взрыхленной, словно распаханной земли, с рваными островками зелени и кустарника, иглообразно торчащего из этой земли и кое-где из водяной жижи; издали, а иногда, казалось, и не из такой уж запредельной дали слышались потрескивание выстрелов и короткие пулеметные очереди, странные хлопки – то ли лопнувших газовых пузырей, то ли взрывов, – два или три раза пространство сдавливающе накрыли молотообразные, запредельно тяжелые удары, в которых безошибочно можно было различить разрывы снарядов наивысочайшего, возможно, корабельного калибра. Шипящая, всхлипывающая, тягуче бурлящая, стреляющая и взрывающаяся топь лежала отсюда и до пределов мира, даль горизонта была подернута туманом.

– Иногда, – сказала Сигрин, – когда боковые ветры относят испарения, отсюда там, вдали, на том конце можно различить контуры дворца Вотана. Сейчас вы вряд ли разглядите его.

– Значит, это оно, – сказал немецкий офицер.

– Точнее, «она». – Сигрин чуть заметно усмехнулась. – Это она. Клоака.

– Это живое болото?

– Это болото, оживленное безумием. Весь мусор человеческих душ, безумных замыслов, фантастических чертежей военных машин, отходы и уродливые зародыши, технические ублюдки не пошедших в серию вооружений, горячечный бред сумасшедших изобретателей боевой техники и устройств смертоубийства – да и просто люди – офицеры, солдаты, генералы и рядовые, сошедшие с ума на войне и погибшие в своем сумасшествии – все здесь. Здесь есть участки безнадежной, бездонной топи, есть относительно проходимые пути и тропы, кое-где, возможно, даже помеченные вешками тех, кто пытался когда-то проходить здесь, есть насыпные дамбы, неизвестно кем и когда возведенные, незаконченные и неизвестно куда ведущие, есть тысяча странных, неестественных и, в основном, непроходимых ловушек, есть очаги отравляющих газов, есть тайные дома и пещеры, даже дворцы, построенные кем-то, о ком не сохранилось ни имен, ни преданий, здесь есть все. И если вы до сих пор не расстались с мечтой предстать перед Вотаном, вы должны через это пройти.

– А через это когда-нибудь кто-нибудь проходил?

– Через это никогда и никто не проходил, кажется, когда-то я говорила вам об этом. Любопытнее и, быть может, забавнее другое, – Сигрин вновь чуть усмехнулась, – хотя до конца, до той стороны Клоаки не дошел никто, есть такие, что там выжили. Выжили и, можно сказать, поселились. Они существуют, что-то делают, живут там – если, конечно, слово жизнь вообще употребимо в этом случае. Они существуют там и уничтожают друг друга, – она усмехнулась снова, – а возможно, и себя.