Мертвый кролик, живой кролик

Придя в себя, Каблуков рассказал, что произошло. Он задремал в своей коляске, забыв заблокировать колеса. Уклон был почти незаметен, однако его хватило, чтобы коляска тронулась.

На краю оврага Каблуков очнулся, но было поздно: он понесся вниз, как на санках. На очередном ухабе его выкинуло из кресла.

– Легко отделался, – сказал вечером Севостьянов жене. – Сломал пару ребер и мизинец на левой руке. Ну, синяки, конечно. И перепугался до смерти. Храбрится наш ученый, но челюсть у него тряслась – аж зубы стучали, как стаканы в поезде.

Что-то не давало покоя Севостьянову в истории, рассказанной несчастным Каблуковым. После ужина он вернулся в его сад и остановился, немного не доходя до калитки.

«Забыл заблокировать колеса? Вот уж сомнительно. Коляска двинулась бы, Каблуков не мог этого не заметить».

Он скорее поверил бы, что изведенная придирками жена в сердцах толкнула коляску. Но Ирина была у соседки. Она подняла крик, когда вернулась и не обнаружила мужа на месте.

Севостьянов пошел домой. По дороге вспомнил, что хотел забрать дрель, которую Юрий одолжил неделю назад, и свернул к Забелиным.

Ему открыла Тамара.

Севостьянов поразился ее облику. Она выглядела как невеста в шаге от алтаря: разрумянившаяся, с сияющим взглядом.

– А, Василий! Здравствуй-здравствуй! Чем порадуешь?

Севостьянов хотел напомнить про дрель, но вместо этого сказал другое:

– Про Каблукова слышали?

– Ох, да! Не везет ему, бедняге! – Тамара скривила рот, удрученно покачала головой. – Ничего, в санатории его подлечат.

Севостьянов сделал шаг назад.

– Ты чего? – удивилась Тамара. – Забыл, зачем пришел?

Он не сводил с нее глаз. Эта детская радость, этот нежный румянец…

«Дождалась, когда Ирина уйдет. Подкралась к коляске. Каблуков спал. Сняла коляску с тормоза и чуть-чуть подтолкнула. Больше ей ничего не нужно было делать».

– Да что с тобой? – Тамара начала сердиться. – Или пьяный?

Севостьянову стоило промолчать, но он вместо этого сказал:

– Ты ведь за ручки взяла коляску, да? Значит, там остались твои отпечатки. Тогда тебя, Тамара, будут судить. Ты могла убить человека.

Она поменялась в лице. В глазах мелькнуло сомнение: Тамара вспоминала, бралась ли за ручки.

Это длилось не дольше двух секунд. Но за это время Севостьянов окончательно убедился, что его догадка верна.

Сомнение сменилось торжеством. И ему он тоже мгновенно нашел объяснение: нет, не бралась она за ручки, толкнула в спинку.

– Злые шутки у тебя, Василий, – упрекнула Тамара. – И сам ты злой!

– Из-за кошки… – медленно проговорил Севостьянов, вглядываясь в нее с любопытством и отвращением. – Из-за грядок своих… едва человека не угробила.

Тамара сморщила нос.

– Если бы хотела угробить, то не из-за грядок, – спокойно возразила она. – А потому что унизил он меня. Говорил как с дешевкой. Умный такой, безнаказанный. А боженька возьми да накажи его!

«Да ведь она совершенно безжалостная баба, – осознал Севостьянов. – Я, дурак, все приписывал ей прагматизм… А у нее просто ни сердца, ни совести. Натура такая: глухая и черная».

– Ты спихнула Каблукова в овраг, – повторил он.

Тамара поморщилась и махнула рукой:

– Иди, проспись! Не вздумай дома трепаться. Побереги жену.

Севостьянов отчетливо расслышал в ее голосе угрозу.

Когда Егор появился на пороге, Севостьянов охнул про себя. Только этого не хватало! У него налаженное дело, самогонный аппарат в сарае, кладовка заставлена бутылками… Придут искать пацана – весь бизнес накроется.

Он велел Егору сидеть тихо и не высовываться. Но тот, едва оклемавшись, смылся по своим делам. Севостьянов для себя решил так: убежище предоставит, накормить – накормит. На этом все. Он не подписывался нянчить чужих детей.

Но за пару дней – смешно сказать! – он как-то привык к мальчугану. Тот вел себя деликатно. Кидался помогать во всех делах. Утром одевался тихо-тихо, чтобы не разбудить хозяина. Не гремел посудой, не хлопал дверцей холодильника. В воскресенье Севостьянов проснулся рано и сквозь прищуренные веки наблюдал, как пацан ходит по дому – на цыпочках, осторожно, чтобы ни одна половица не скрипнула. Очень его это тронуло.

А главное, парнишка выглядел до того несчастным, что сжималось сердце. Вроде бы и бойкий, и деятельный, а взгляд потерянный, как у бездомного щенка. Севостьянова тянуло погладить его по голове, буркнуть что-нибудь утешительное вроде «Ничего, Егор, прорвемся». Да только куда они прорвутся? Незачем обманывать парня.

На папашу, который ищет блудного сынка, Севостьянову было наплевать. А Тамаре даже приятно подложить свинью.

Будь жива Нина, он бы, конечно, сразу позвонил ей. Но Нина умерла. А ради этих двоих он пальцем не шевельнет. Не просто так пацан свалил из дома.

Тамара еще и головореза какого-то наняла! Ух и рожа! Кожанка на груди не сходится, трещит по швам. Севостьянов как увидел его, решил было, что ему конец. Придушит как птенца. Вроде как лишнего свидетеля… И пока разговаривали, старался не поглядывать в ту сторону, откуда должен был прийти Егор.

Но головорез разговаривал уважительно, а когда Севостьянов с перепугу его осадил, даже перешел на «вы».