Мертвый узел

Да я вроде и не пыталась.

Солнце пробивалось сквозь тучи то и дело, поезд мирно покачивало, так что это баюкало как-то даже.

Я ничего не могла поделать со странной щемящей дрожью, зарождавшейся глубоко внутри. И этот медово-лимонный свет, этот мерный стук колес и тепло чужого дыхания в макушку становились лучшими воспоминаниями за все последнее время.

Грусть смешивалась с состоянием странной пьянящей легкости, и оттого по щекам снова текли слезы.

В моей жизни заканчивалось что-то большое и очень тяжелое, наконец уступая место чистому свету.

18. Подведенный итог

Боль не ушла, все так же холодила сердце огромными ледяными лапами, так что от судорог невозможно было дышать.

Боль не ушла, но сменился ее характер: беспроглядное отчаяние отступило перед несмелым светом, и мы оба это почувствовали.

Кэри вел себя очень осторожно, будто ему казалось, что меня выдули из хрусталя, сделали прозрачной и хрупкой. Пока мы шли до дома, он даже честно пытался шутить, пару раз хлопнул меня по заднице, и мне приходилось делать вид, что эти усилия и правда не проходят даром. Это отвлекало.

Впрочем, как бы ни старался Ланкмиллер, а от себя сбежать ему все же не удалось. Тогда, полторы недели назад, он покинул поместье, потому что здесь не было для него воздуха, оно душило его непрестанно, воспоминаниями, как удавкой. И вот теперь, едва он переступил порог, она вновь затянулась у него на шее. Со дна всколыхнулась плотная большая тьма, которую так долго удавалась усмирять и сдерживать. Уловкам пришел конец, это было заметно.

У Ланкмиллера даже глаза почернели.

Поэтому первым встревоженным вопросом Алисии стал:

– Вы что, поссорились? Почему опять?

– Лис, ты что здесь делаешь, я же просил… – Кэри неровными движениями снял пиджак и даже повесить его ухитрился мимо вешалки.

– Ну как, ты же сказал, что возвращаешься, и вот. Я скучала…

Последнее слово донеслось ему уже в спину, и маленькая рыжая сестра беспомощно затихла, глядя, как Ланкмиллер уходит, даже не дослушав. Раньше он всегда обнимал ее при встрече.

Поздоровавшись коротко и неловко, я с виноватым видом шмыгнула следом. Мы теперь как два обгоревших, ободранных дурачка, оставшиеся ни с чем. Вряд ли имеет смысл бежать за ним, трогать за плечи, гладить по голове. Когда боль для тебя закон – это не помогает. Борьба не оставляет сил, не жалеет ничего живого внутри. И она беспощадна к сочувствующим.

Я сбежала на дальнюю лестницу в надежде, что меня не найдут там и какое-то время можно будет провести наедине с собой, вдали от посторонних глаз.

Судя по количеству пыли, мое обнаружение действительно предвиделось еще не скоро. Надо было прийти в себя, перестать дрожать, а то только народ пугаю. Пологие ступеньки, покрытые потускневшим от времени ковролином, казались даже удобнее кресла, на котором я провела часть той страшной вчерашней ночи.

Нужно было сосредоточиться, мысли собрать в порядок. Нельзя ходить в этом хаосе с развороченной черепушкой – воспользоваться одиночеством и расставить по местам хоть что-нибудь.

Хотя, конечно, бесконечно я прятаться не могла.

– Ты долго еще будешь вот так сидеть?

– Не знаю, – кашлянула я, отодвигаясь к стене и освобождая Алисии место на ступеньке.

– Пыльно здесь, да? – Та выжидающе посмотрела на меня, и я неопределенно повела плечами, показывая, что она могла бы сразу перейти к сути. – Слушай… Уже поздно. Кэри домой еще не возвращался, он сидит на кладбище, там холодно, почти стемнело. Ты можешь поговорить с ним? Он же не собирается всю ночь там провести. Что за маниакальное желание добить себя окончательно?

– Лис, почему ты просишь меня об этом, ты ведь его сестра, – пробормотала я больше в стенку, чем Алисии.

– Я уже пыталась, и все без толку, – тоскливо вздохнула та.

– Взгляни на меня, – получилось жалобно. – Я набор его неприятных воспоминаний. Он хочет избавиться от меня, а не милые беседы вести в саду на кладбище.

Ему даже дурить Амалию больше неинтересно. Он смотреть на меня не хочет, ему от звуков моего голоса дурно становится. Алисия, ты бы видела… – Я поднялась так резко, что потемнело в глазах, и думала уже улизнуть куда-нибудь, но рыжая с неожиданной силой поймала меня за руку, сжала запястье так, что хрустнул сустав. Тихий, дрожащий от боли голос послышался над самым ухом, но проник куда глубже, схватывая сердце пыточными тисками.

– Не говори так. Пусть ты делаешь ему больно, но он ведь подпускает тебя так близко, как никого другого!

– Это не…

Да что ты будешь делать, эта обнаженная откровенность без ножа режет. Я прикрыла глаза, не в силах договорить, будто в горле застряли комья земли.

«Это не так?»

Твой брат чудовищно много врал мне, Алисия. Но в тот вечер, на кухне, когда он, стоя у плиты, рассказывал о судьбе своей матери, он был честен. Он даже не пытался играть одну из своих ролей, дал посмотреть на себя такого, какой он есть. А потом еще в машине, когда признался, что думал о самоубийстве…

Я открыла глаза и вновь беспомощно взглянула на Алисию.

Крыть было нечем.