Месье Террор, мадам Гильотина

– А шапка бобровая, которую я тебе дал, ее ты куда подевал? На холоде-то самое главное – чтоб голова в тепле. Посеял?! А теперь еще и плащ выпрашиваешь! – Василий Евсеевич даже от стола отодвинулся: какой уж тут аппетит! – Да нам вообще здесь больше нечего делать. Домой пора. Выхлопочем паспорт – и восвояси наконец.

Как восвояси? Дядюшке, похоже, нет никакого дела до исторических свершений и чужих судеб! Он, конечно, преданный слуга императрицы и человек долга, но при этом равнодушный сибарит и ленивый барин. Попытался исполнить наказ государыни, не преуспел, неудачей не шибко огорчился и теперь рвался в свое Рогачёво, как лягушка в родное болото. Но Александр лишь теперь понял, какова предназначенная ему судьбой роль во французской революции: остановить террор. Сделать это мог только революционер калибра Дантона, но кто-то должен был сподвигнуть устранившегося трибуна на опасное и решительное противостояние.

– Во что бы то ни стало надо найти доступ к Дантону!

Тут даже дядюшка согласился:

– Вот это дело говоришь! Он ведь до недавнего министром внутренних дел был, мог бы нам посодействовать. А то ведь никакими силами из этой юдоли свободы не вырвешься.

Генрик Кристензен, секретарь датского посольства, намеревавшийся выдать поддельные датские паспорта королеве и обоим Ворне в качестве ее спутников, после арестов Мишониса и прочих заговорщиков струхнул и внезапно покинул Париж. В датском посольстве не осталось никого, кто бы знал Ворне и согласился бы помочь двум русским вернуться на родину. С начала сентября все иностранцы во Франции подлежали аресту, а собственных граждан, осчастливленных свободой, равенством и братством якобинского розлива, республика из своих пределов выпускала крайне неохотно.

– Дядя, Дантон – опасный человек. Вы, я надеюсь, не намереваетесь стращать его каким-то гвардейцем и размокшим списком?

– Стращать не буду, Дантон не из пугливых. Но он самый подходящий для наших нужд: всесильный, деньги любит и плевал на идиотов с одним либерте-эгалите-фратерните в башке. А то ведь всех чиновников эта революция испортила, все этой гильотиной так запуганы, что даже брать боятся.

– Через мадам Турдонне можно найти этого гвардейца, а через него уже и к Дантону подкатиться…

– Хочешь, чтобы мы как Рюшамбо кончили? К соседкам не суйся. Но из Парижа надо вырваться. В любой день могут на плаху потащить, а главное, мне без прислуги – чистая мука. Я, Сашенька, тебя вельми люблю, и военный ты наверняка прекрасный, и революсьонэр самый что ни на есть гуманный, но как камердинера я бы тебя каждый день на конюшне порол.

Александр не спорил. Он и впрямь не справлялся с щедро возложенными на него Василием Евсеевичем должностями дворецкого, лакея, посыльного, повара, горничной, судомойки, швеи, привратника, чтеца, шута и цирюльника.

А дядюшка за табакеркой потянулся, размечтался:

– Если с паспортом волынить не будут, Светлую Пасху в Санкт-Петербурге встретим, заутреню в Князь-Владимирском отстоим. Отчитаюсь перед матушкой нашей добросклонной, повинюсь – и в родные пенаты. Ох, Сашенька, как же я по соленьям и вареньям Авдотьюшки-то стосковался! И по мыльне, по «Санкт-Петербургским ведомостям», по библиотеке своей! А по псовой охоте так еще больше! Тут ведь как язычник какой живу, даже иконы не имею! – Дядюшка отмерил понюшку, вдохнул ее, оглушительно чихнул, потряс головой и добавил: – А ты прямиком к Машеньке. Вот девица – и красавица, и скромница, не чета тутошним бесстыдницам.

– Дядя, я эту Машу даже не знаю!

– Знаешь! – Василий Евсеевич аж рукой по столу в сердцах хлопнул. – Чего о ней не знать можно? Родители – мои соседи и друзья, сама тихая, домашняя барышня. Это о мадемуазель Бланшар мы ничегошеньки не знаем и только ужасаемся, какие вокруг нее с теткой страшные дела творятся. А о Машеньке Архиповой все известно, каждый день ее жизни на ладони! На нее еще никто не грешил, что она на пекаря донесла. И руку на отсечение даю: Машенька Архипова в ростовщиков не палила! Девица – чистая радость для всех. В церковном хоре так поет, что с вечерни на утреню остаться хочется. А какие вишневые пироги печет! С руками отъесть можно.

– Я вишню не люблю, – взбрыкнул Александр, чувствуя, как брачная узда неотвратимо захлестывает его свободолюбивую шею.

– Вишню он, видите ли, не любит! Зато простоволосых и наглых девиц, от которых тридцать три несчастья, он любит. Напополам с мазилкой Давидом готов их любить, прости господи.

XVI

В КВАРТИРЕ БЫЛО холодно и сумрачно. Габриэль зажгла сальную свечу, скинула облысевший тулупчик, раздобытый Жанеттой на блошином рынке. В сундуке хранился добротный, подбитый соболем плащ, но выходить в нем на улицы Парижа было все равно что маршировать под знаменем с бурбонскими лилиями. Развесила мокрую шаль на протянутой через кухню веревке. Прихожую заполнил густой запах сырой шерсти.

Огонь на кухне Жанетта разводила только для стряпни, а камин с прошлой зимы не топили. Дрова ценились на вес золота, и даже угли жалели на обогрев. Поэтому дамы кутались в шали и не снимали митенки.