Мещанка

Шагах в десяти у подъезда стояла грузовая машина — кто-то привез вещи, и сейчас их сгружали. Большой шифоньер полз с машины, а молоденькая девушка одна поддерживала его снизу. Павел Васильевич не заметил, кто был на машине, не видел, есть ли еще кто рядом, его поразили руки девушки и выгнутая от напряжения спина. Эти маленькие пухлые руки судорожно цеплялись за низ шифоньера, и пальцы, на сгибах побелевшие от натуги, медленно разжимались. Павел Васильевич кинулся к машине и схватил шифоньер как раз в тот момент, когда, видно, девушка уже опустила его. Шифоньер скользнул, и Павел Васильевич почувствовал, как пиджак вдруг стал тесен в спине и плечах. Но удержал шифоньер и, легко поставив на землю, обернулся. Девушка стояла бледная, открытым ртом тяжело глотая воздух. Это была Катя.

— Разве можно так, — проговорил он, — попросили бы кого…

— Говорила я. Упряма очень, — заметила с машины пожилая женщина, очевидно, мать. — Ребята хотели прийти, так нет, а шофер не ждет… Спасибо вам.

И тут только Павел Васильевич заметил шофера. Здоровенный парень, он сидел на крыле машины.

— Хорош гусь, — презрительно бросил Павел Васильевич. — Ты что же — не видел, что ли?

— Весь день вожу. За всех не натаскаешься. Да и сказать бы можно, — ответил шофер, вставая.

— Сиди, сиди, — остановил его Павел Васильевич. — Без тебя обойдемся. Давайте я помогу, снимем, что потяжелей. Потом позовете кого-нибудь. Нельзя так, Катя.

— Вы запомнили меня? — удивилась она.

— Как видишь. Ну, давай на машину, живо!

Он снял еще диван, взялся за комод.

— Товарищ директор, — виновато проговорил шофер, подставляя плечо под край комода.

— Не надо!

— Зря так говорите и думаете. С семи утра дома не бывал, все новоселов вожу. И таскал, и все было. Усталость. А вы идите, помогу, не беспокойтесь. А то жена-то ушла…

— Как ушла? — не понял Павел Васильевич.

— Не знаю как, только нету ее.

Забыв даже проститься с новоселами, Павел Васильевич выбежал за ворота и увидел, что Надя уже там, вдалеке, сворачивает за угол на улицу, что ведет домой. Она шла быстро, не оборачиваясь.

— Куда же ты, Надя? — догнав ее, спросил он.

Она не ответила.

— Что с тобой, Надя?

— Со мной все в порядке, а вот что с тобой — не знаю, — не поворачивая к нему головы, сердито ответила она.

— А что? Разве я чего-нибудь?.. Я не думал тебя обидеть… — не понимая ничего, проговорил он.

— Не знаю, что ты вообще думал, — резко обернувшись, с непонятной ему злостью сказала она. — Идти со мной в кино или наняться в грузчики.

— Но это вышло неожиданно. Разве можно было не помочь? Я не понимаю, что тут могло обидеть тебя? Неужели ты… — начал было он и не высказал своей неожиданной догадки. Не верилось.

— Думаешь, ревную? — она с откровенной насмешкой смотрела на него. — Я лучше думаю о тебе и немножко больше, чем ты думаешь, уважаю себя.

— Так что же?

От ее тона, от этой не ходьбы, а почти бега — словом, от всего этого разговора в душе Павла Васильевича закипала обида.

— Извини меня, но если дать простой ответ, то твоя глупая романтика.

— То есть?

— Не злись, пожалуйста. Я ведь могла и не ответить. Ты настаивал на этом.

Они шли рядом, но не смотрели друг на друга.

— Да, я прошу: говори все.

— Пожалуйста.

Она вдруг сбавила шаг, обернулась к нему и остановилась. Они стояли друг против друга, и Павел Васильевич увидел, что губы ее подрагивают. Ему стало жаль ее.

— Ну вот… ну, видишь вот… Ну зачем же так-то, Надя? — растроганный этой ее неожиданно прорвавшейся слабостью и вот-вот готовыми выступить слезами, заговорил он. — Ну, глупая ты моя… Давай сядем вот сюда, на скамеечку, успокоимся… Ну, пойдем…

Они стояли около какого-то скверика, и Павел Васильевич бережно провел ее к скамейке и, обмахнув носовым платком пыльные доски, усадил ее.

Надя достала из сумочки платочек, вытерла слезы и продолжала:

— Ведь мы же с тобой в кино пошли, отдохнуть хотели. А что вышло? Зачем ты сунулся туда, не понимаю. Если человек глуп, пусть он почувствует это — поумнеет, может. Разве она не понимает, что не ее это дело — с тяжестями возиться. Попросила бы, наняла в конце концов.

— Не знаю, не спрашивал ничего, — снова чувствуя, как что-то несогласное, недовольное закипает в душе, и стараясь быть спокойней, отвечал он. — Конечно, может, она и зря взялась за это дело, не знаю, но, когда на человека падает груз, не время его спрашивать.

— Ну, а тебе за это твое желание всем помочь часто помогают?

— Я никогда не думал об этом. И потом такие вещи не делаются в долг.

— Эх, Паша, Паша, — вздохнув и покачав головой, тихо и примирительно заговорила она. — Зря ты бунтуешь и сердишься на меня. Я говорю потому, что люблю… Ну кто тебе еще скажет так вот, прямо? А ты сердишься.

— Я не сержусь, совсем не сержусь.

— Ладно, ладно, вижу я, — глядя на него большими черными глазами, в которых виделись и ласка, и упрек, и желание, чтобы он понял ее, сказала она. — Я давно хочу тебе это сказать.